Общак - Деннис Лихэйн

— Думаю, тебе пора валить отсюда, — сказал Боб.

— Я тебя не упрекаю. Она не королева красоты, но и не уродина. Ты ведь, Боб, сам-то не красавец.

Боб вытащил из кармана сотовый телефон и раскрыл.

— Я звоню девятьсот одиннадцать.

— Да пожалуйста. — Эрик кивнул. — Ты оформил на него документы и все такое? Городские власти говорят, что собака должна быть зарегистрирована, с документами. А как насчет чипа?

— Чего? — спросил Боб.

— Идентификационного чипа, — сказал Эрик. — Его вживляют собакам. Песик потеряется, окажется у ветеринара, тот просканирует животное, на приборе выскочит код и все сведения о хозяине. А потом хозяин приходит с бумажкой, на которой написан штрихкод идентификационного чипа. Вот такой.

Эрик вынул из бумажника узкую полоску бумаги и показал Бобу. Со штрихкодом и всем прочим. Потом убрал обратно в бумажник.

— Боб, у тебя моя собака, — сказал Эрик.

— Это моя собака.

Эрик посмотрел Бобу в глаза и покачал головой.

Боб пронес Рокко через кухню. Открывая клетку, он ощущал у себя на спине взгляд Эрика Дидса. Боб посадил Рокко в клетку. Распрямился. Развернулся к Эрику и сказал:

— А теперь мы уходим.

— Мы?

— Да.

Эрик хлопнул ладонями по бедрам и поднялся:

— Ну, в таком случае мы уходим.

Они с Бобом прошли по темному коридору и снова оказались в прихожей.

Эрик заметил зонтик на стойке справа от входной двери. Он вынул его, глядя на Боба. Несколько раз поднял и опустил бегунок по стержню.

— Ты его бил, — снова сказал Боб, потому что это казалось важной подробностью.

— А я скажу полиции, что ты. — Эрик дергал бегунок зонта вверх и вниз, негромко хлопая куполом.

— Чего тебе надо? — спросил Боб.

В ответ на это Эрик коротко, дружески улыбнулся. Он обкрутил зонт хлястиком и застегнул. Открыл переднюю дверь. Поглядел на небо, затем на Боба.

— Сейчас солнце, но кто знает, что будет потом, — сказал он.

Выйдя на тротуар, Эрик Дидс сделал глубокий вдох и зашагал по улице под ярким солнцем, неся зонт под мышкой.

Глава восьмая

Свод правил

Эрик Дидс родился и получил воспитание (если это можно так назвать) в Восточном Бакингеме, затем провел за его пределами несколько лет — трудных лет, — прежде чем снова вернулся в родной дом чуть больше года назад. Те годы, что его не было, он провел в Южной Каролине.

Он поехал туда, чтобы совершить преступление, а преступление не очень-то удалось: хозяин ссудной лавки получил кровоизлияние в мозг и лишился способности разговаривать, одного из дружков Эрика подстрелили, и тот с крайне глупым видом остался лежать под весенним дождем, а Эрик с остальными подельниками отправился отсиживать три года в исправительное заведение «Брод-ривер».

Эрик не был создан для преодоления трудностей; на третий день его отсидки в столовой вспыхнул бунт, Эрик оказался посреди толпы и поднял со страху руки, а ему в ладонь тут же воткнули нож, предназначенный парню по имени Паджет Уэбстер.

Паджет был наркоторговцем, и в «Брод-ривер» его уважали. Этот Паджет стал покровителем Эрика. Даже стаскивая Эрика с матраса и засовывая ему в задницу член, размером и твердостью напоминавший огурец, Паджет уверял Эрика, что он перед ним в долгу. Он этого не забудет. Эрик должен разыскать его, когда освободится, позвонить и получить кое-что, что поможет ему начать новую жизнь.

Паджет освободился на полгода раньше Эрика, и у того было время все обдумать. Осмыслить свою жизнь, тот извилистый путь, приведший его сюда. Его единственный товарищ в тюрьме — Уинни Кэмпбелл, который приехал с ним из Бостона и с ним же загремел на нары, — получил еще один год к сроку за то, что в столярной мастерской ударил молотком по локтю другого заключенного. Он сделал это для «арийцев», своих новых «братьев», а те в знак признательности подсадили его на героин, поэтому теперь Уинни почти не разговаривал с Эриком, болтаясь повсюду с этой шайкой скинхедов; глаза у него стали черными, как кофе, со здоровенными мешками.

В «Брод-ривер» все они были игрушками со сломанными конечностями, с закороченными проводами, с выставленными напоказ внутренностями. Даже если их и починят, вернуться в детскую им уже не светит.

Эрик понял: чтобы выжить в этом мире, ему нужно создать собственный свод правил. Законов, справедливых для него. Как-то ночью он занялся этим в камере, и утром у него был список из девяти старательно выверенных пунктов. Он записал их на бумаге, сложил лист и вышел из исправительного заведения «Брод-ривер» с этим листом в заднем кармане, потертым и разлохмаченным на сгибах, потому что он постоянно его сворачивал и разворачивал.

Через день после освобождения Эрик угнал машину. Доехал до гипермаркета «Таргет» на шоссе между штатами, украл там гавайскую рубашку, которая была ему велика на два размера, и пару рулонов клейкой ленты. Ту небольшую сумму денег, которая у него была, он берег, чтобы купить пистолет у одного парня, — имя торговца ему подсказали в «Брод-ривер». После чего он позвонил Паджету из таксофона перед мотелем в Бремете и договорился о встрече: стояла такая жара, что над черным гудроном поднимался белый пар и деревья сочились влагой.

Остаток дня он просидел в своем номере, вспоминая, что говорил ему тюремный психиатр: он не злой. Его разум не злой. Это Эрик знал и сам, потому что провел много времени, копаясь в своем мозгу. Просто в его голове было полно мусора, все смешалось, как на автомобильной свалке. Недоэкспонированные фотографии, стеклянная столешница с жирными пятнами, наискосок раковина, втиснутая между двумя шлакобетонными блоками, вагина его матери, два пластмассовых стула, тускло освещенный бар, грязные бордовые ковры, миска с арахисом, женские губы, произносящие: «Ты мне нравишься, правда, нравишься», белое откидное сиденье из жесткого пластика, отбитый бейсбольный мяч, несущийся по серо-голубому небосклону, канализационная решетка, крыса, две пластинки жвачки, зажатые в маленьком потном кулаке, высокий забор, платье из бежевого хлопка, брошенное на черное сиденье машины, открытка с наилучшими пожеланиями, подписанная всем шестым классом, доски причала и плещущая под ними озерная вода, пара промокших тапочек.

Когда в полночь Эрик подошел к задней двери дома Паджета, список был у него в заднем кармане. С деревьев в темноте стекала вода, с мягким, равномерным стуком капли падали на растрескавшиеся камни дорожки. Шум падающих капель. Все вокруг было слишком влажным. Каким-то отсыревшим. Эрик чувствовал, как испарина проступает сзади на шее, оставляет темные заплаты на рубашке под мышками.

Ему хотелось убраться отсюда. Подальше от «Брод-ривер» и баньянов, от дерущего горло запаха табачных полей и текстильных фабрик и еще от всех этих черномазых — они были повсюду, угрюмые, пронырливые, обманчиво медлительные в движениях, — и нескончаемого «кап-кап-кап» американского Юга.

Вернуться к мощеным улицам и кусачему осеннему воздуху по ночам, к приличным закусочным. Вернуться к барам, где не играют кантри, к улицам, на которых каждая третья машина не пикап и люди не растягивают слова до бесконечности так, что не понять и половины ими сказанного.

Эрику предстоит поехать туда, чтобы толкнуть килограмм героина. Продать на севере, отправить деньги Паджету, шестьдесят к сорока: шестьдесят процентов Паджету, сорок Эрику, но все равно выгодно, потому что Эрик не мог сам заплатить за товар. Паджет собирался дать ему героин под честное слово, вернуть долг за то, что сделал Эрик, пожертвовав своей рукой.

Паджет открыл дверь на широкое крыльцо, и небольшая лачуга содрогнулась от порыва ветра, пронесшегося между деревьями. Крыльцо освещала зеленая лампочка, пахло каким-то мокрым животным. Эрик заметил пакет с углем, заткнутый справа от двери между ржавой шашлычницей и картонной коробкой с пустыми ведерками для льда и большими бутылками из-под виски «Эрли таймс».

— Ну, ты красавчик! — сказал Паджет и хлопнул Эрика по плечу.

Паджет был стройный, жилистый, с рельефными мышцами. Волосы у него поседели и походили на уголь, припорошенный снегом, пахло от него жарой и бананами.

— Да еще и белый красавчик. Давненько тут у нас не бывало таких, как ты.

Чтобы добраться сюда, Эрик проехал по шоссе через засиженный мухами городишко, свернул направо, переехав железнодорожные пути, потом налево — за тремя подряд заправками, баром и магазином «7–11». Дальше — три мили по улицам, больше похожим на колеи, пересеченным грязными переулками и затерянным среди гниющих эвкалиптов, которые раскинулись высоко над заброшенными лачугами. Последнее белое лицо он видел еще до железнодорожных путей, целую вечность назад. Наверное, то был рабочий со станции, которая обеспечивала электричеством скрытые тьмой поля и уличные фонари во всех четырех кварталах покосившихся хибар. На рассыпающихся террасах стояли братки, пили, курили косяки, искореженные автомобили ржавели среди кочек буйной травы, их эбонитовые сестры с высокими скулами мелькали за растрескавшимися, незанавешенными окнами, и младенцы висели у них за спиной. К полуночи местная летаргия рассеялась в ожидании, что кто-нибудь придет и выключит жару.