Чехов-журилист - Борис Есин

Шесть глав из девяти, составляющих все произведение, охватывают впечатления от поездки до Томска, одна глава (последняя) посвящена Енисею и одна - общей характеристике природы, пейзажа Сибири от Тюмени до Енисея.

Особняком стоит седьмая глава, чисто публицистическая, отведенная рассуждениям автора. Движение сюжета в ней как бы остановлено. Отталкиваясь от впечатлений при встрече с ссыльными интеллигентами, Чехов размышляет о характере высших мер наказания в России, о чем уже говорилось.

Непосредственные путевые заметки (сведения о городах, станциях, погоде, состоянии дорог и ценах) перемежаются с отдельным зарисовками человеческих судеб, характеров, рассуждениями о природе края, его несметных богатствах, которые еще не может использовать человек, о труде и быте людей, обслуживающих сибирский тракт (ямщиков, возчиков, паромщиков, почтальонов, кузнецов, подрядчиков, станционных служащих) .

Зарисовки отдельных судеб и характеров людей отличаются двуплановостью, двустильностью, что характеризует очерковый жанр прежде всего.

Одни характеры являются вполне художественными типами, высокой степенью художественного обобщения, а другие остаются строго документальными зарисовками, передающими непосредственный факт, без всякого художественного домысливания образа из-за нежелания исказить событие, отразившееся в судьбе встреченного по пути человека.

И если образы бобыля-переселенца (первая глава) или кузнеца (девятая глава) воспринимаются и как реальные личности и как художественные типы, так велика в них сила обобщения авторского восприятия, то образ богатого крестьянина, «жирного человека» Петра Петровича (пятая глава) явно документален, дагерротипен. И в каждом случае именно выбранное автором решение создает яркий образ.

Самые выразительные, эмоционально-окрашенные авторским восприятием картины в цикле очерков связаны с изображением творческого труда. В этих эпизодах очень ярко проявилось чеховское мастерство применения художественной детали. Вот картина приготовления хлеба: «Дверь отворена, и сквозь сени видна другая комната, светлая и с деревянными полами. Там кипит работа. Хозяйка, женщина лет двадцати пяти, высокая, худощавая, с добрым, кротким лицом, месит на столе тесто; утреннее солнце бьет ей в глаза, в грудь, в руки, и, кажется, она замешивает тесто с солнечным светом» (X, 13).

Не менее ярко обрисован кузнец, о котором говорят ямщики: «У-у, это большой мастер!» «Работал он небрежно, нехотя, и казалось, что железо принимало разнообразные формы помимо его воли... Изредка, точно из кокетства или желая удивить меня и плотников, он высоко поднимал молот, сыпал во все стороны искрами и одним ударом решал какой-нибудь очень сложный и мудреный вопрос. От неуклюжего, тяжелого удара, от которого, казалось бы, должна была рассыпаться наковальня и вздрогнуть земля, легкая железная пластинка получила желаемую форму, так что и блоха не могла бы придраться» (X, 38).

Здесь невольно вспоминаются мастеровые, мужики-умельцы из произведений Гоголя, Лескова, Успенского. Присутствие личности автора явно ощущается и в очерках о Сахалине. Вся книга состоит из 28 очерков-глав. Первые 14 глав заняты описанием северной и южной частей острова Сахалин. Здесь все время сохраняется личностное повествование: «Я прибыл», «Я могу переночевать», «Я хожу по берегу», и даже тогда, когда Чехов увлекается описанием местного общества, исторических фактов, он часто, как бы обрывая себя, заявляет: «Но буду продолжать о себе...». Это дань жанру путешествия, путевого очерка: читатель охотнее следит за событиями вместе с автором. Но это не значит, что автор переключает внимание на себя. Он только создает впечатление динамики, движения, познания нового.

Описание Северного Сахалина (куда сначала прибыл Чехов) более подробно, так как многие моменты описания каторги в южной части острова повторялись, доказательность изложения не требовала подробностей первой части.

Последующие восемь глав посвящены отдельным проблемам: прохождению самой каторги, ссылке, положению женщин, детей, состоянию сельского хозяйства и промыслов, пище, одежде, наказаниям, побегам, описанию свободных поселенцев, местных народностей. Последняя глава, двадцать третья, - непосредственная дань своей профессии врача - о болезнях и постановке медицинской помощи на острове. Здесь уже на первый план выходят не личные впечатления, а факты, документы, цифры, проблемы, волнующие автора как специалиста.

Особенностью чеховского изложения является сжатая форма повествования. Нет повторений, нет нажима на отдельные детали, выводы. Экономная манера письма, свойственная Чехову-художнику, не изменяет ему и здесь.

До сих пор этот лаконизм публицистики Чехова не оценен в должной мере. А Чехов постоянно верен себе, в каком бы жанре он не работал. В этом отношении показательны воспоминания В. М. Лаврова. Он пишет, что Чехов стремился придать рукописи «как можно меньший объем» и нужны были усилия редакции «Русской мысли», чтобы книга вышла в том виде, как мы ее знаем («Русские ведомости:», 1904, № 202.).

Отдельные эпизоды, наблюдения, вставленные в повествование, могли бы стать основой для длинных рассуждений, развернутых сравнений, а у писателя они появляются и проходят как бы мимоходом, случайно. Но нагрузка, значение этих мимолетных замечаний, этих мазков велико (см., например, о сходстве донецких шахт с каторжным рудником в дуйской долине в главе восьмой). Даже вывод о крепостнических порядках на Сахалине не акцентирован, не повторяется, хотя он чрезвычайно важен. Определив порядки на Сахалине как крепостнические в главе пятой, Чехов еще один лишь раз упомянет об этом в главе тринадцатой, кратко, как бы мельком, без желания нажать на мысль (она слишком серьезно была высказана ранее). Сделано это по поводу такого характерного бытового эпизода: за обедом старик Савельев, которого используют как лакея и повара, «подал что-то не так, как нужно, и чиновник крикнул на него старого: «Дурак!»... Я посмотрел тогда на этого безответного старика и, помнится, подумал, что русский интеллигент до сих пор только и сумел сделать из каторги, что самым пошлым образом свел ее к крепостному праву» (X, 212). Знакомая по рассказу И. С. Тургенева «Бурмистр» картина, которая послужила В. И. Ленину в статье «Памяти графа Гейдена» иллюстрацией жестокости «цивилизованного» крепостника-барина.

Весьма интересна роль подстрочечных примечаний в книге. Они выполняют прямую свою функцию - давать справки. Но вместе с тем сюда отнесены подчас «романические» эпизоды и, что особенно важно, сведения о героических поступках, сильных характерах. Ввести в основной текст их было бы трудно: они могли нарушить основную тональность повествования об острове страданий, но целиком пожертвовать ими Чехов не мог и не хотел. Мы уже говорили о его тоске и тяге к сильным характерам, людям, способным на подвиг, и поступиться фактами героического поведения он не мог, но они ушли в примечания. Это рассказ о смелой, мужественной женщине Екатерине Ивановне Невельской, которая по пути на Дальний Восток сделала верхом 1100 верст и отказалась первой покинуть тонущий барк «Шелехов», заявив: «Командир и офицеры съезжают последними, а я съеду с барка тогда, когда