Мария Кровавая - Эриксон Кэролли

Неудача миссии Мейсона королеву «безмерно разгневала». Филипп проявил к ней неуважение, граничащее с презрением! С монархами так не поступают. Она преисполнилась решимости узнать об истинных намерениях супруга и использовала для этого более авторитетного посланника, Пэджета. Мария уже вернула ему свою милость, назначив в январе лордом — хранителем печати, и он был идеальным посредником между королевой и Филиппом. Пэджет всегда защищал в Совете интересы императора, а теперь, в своей новой должности, ему, конечно, хотелось сделать королеве приятное. Он был «весьма тонким и проницательным» политиком, а кроме того, «дорог королю», так что мог рассчитывать на выяснение истинных причин столь долгого отсутствия Филиппа.

Однако в установлении скрытых мотивов в поведении Филиппа Пэджет приблизился к истине не более Мейсона, но по крайней мере привез из императорского дворца определенную дату возвращения короля. Филипп сказал, что, если он не возвратится к Марии до 30 июня, пусть «она больше не считает его королевское слово достойным доверия».

Пэджет, правда, не сказал Марии, что Филипп, как всегда, действует не только исходя из личных склонностей, но и руководствуясь политической целесообразностью. Мария и Англия обозначались на большой игровой доске Филиппа двумя фишками. С одной стороны, он прекрасно понимал, — о чем регент Милана поделился во время визита Пэджета с венецианским послом, — что ему невыгодно, «чтобы недовольство королевы переросло в ненависть», но он также осознавал, что Марию рано или поздно придется принести в жертву нидерландским интересам, которые сулили Филиппу большие выгоды. Во всяком случае, за время своего отсутствия он ни разу не потерял контакта с королевским Тайным советом Англии. Ему регулярно доставляли протоколы заседаний Совета, и он возвращал их обратно с заметками на полях, сделанными его собственной рукой. Иногда это были просто знаки одобрения, — например, «кажется, это сделано хорошо», — но порой его комментарии были обширнее, чем сами тексты протоколов, и не существовало сомнений, что Филипп был хорошо осведомлен обо всех английских делах и верил, что он в какой-то мере ими управляет. Он писал, например, чтобы «без предварительного обсуждения с Его Величеством парламенту ничего не предлагалось», и продолжал надеяться, что рано или поздно его коронация получит одобрение.

Но даже и этот вопрос в свете последних событий потерял свою актуальность. Когда Филипп женился на Марии в 1554 году, Англия находилась в центре европейской политики. Теперь же, в 1556 году, с дипломатической точки зрения она превратилась в «тихую заводь». Основными противоборствующими силами на континенте по-прежнему выступали Габсбурги и Франция, однако Англия перестала находиться в фокусе их соперничества. Поднималась новая сила, готовая бросить вызов мощи Габсбургов, в лице пламенного неаполитанца — папы Павла IV.

Кардинал Карафа, став в мае 1555 года папой Павлом IV, посвятил свое пребывание у власти двум целям: уничтожению ереси и борьбе с Филиппом II — всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Ему было восемьдесят, но энергию Карафа имел сорокалетнего. «Он весь состоит из нервов, — писал о папе один из дипломатов, — и походка у него такая упругая, что кажется, будто он едва касается ногами земли». Карафа имел незаурядную родословную. Его мать, Виттория Кампонеска, была смелой и удалой наездницей, которая любила скакать быстрым галопом по горным дорогам Южной Италии. Составители житий святых отметили, что незадолго до рождения у нее сына Виттория проскакала во весь опор мимо странника, который остановил ее криком, а затем сказал, чтобы она ехала медленным шагом, поскольку ребенку в ее утробе суждено стать папой. Горячий темперамент Павла IV, его эксцентричность и непредсказуемость сделали его грозной фигурой. Порой он бывал красноречив и деловит, а порой грубил и сквернословил. Он кричал на своих гофмейстеров, чтобы они не смели его беспокоить по церковным делам после захода солнца, «даже если это будет объявление о воскресении из мертвых моего собственного отца», и выгонял прочь кардиналов, которые являлись в неурочное время, сопровождая это потоком оскорблений и потрясая поднятыми кулаками. Он называл себя «великим правителем» и пиршествовал, как правитель, запивая каждое блюдо черным неаполитанским вином.

За ужином он любил громко обсуждать что-нибудь с кардиналами, которые собирались у него каждый вечер, и в его разговорах неизменно упоминались ненавистные Габсбурги. Папа был молодым человеком, когда Неаполь захватила армия Фердинанда Арагонского, вытеснив оттуда французов. В зрелом возрасте он был свидетелем того, как войска Карла V брали Милан, а затем разграбили Рим. Италия превратилась в «лакомый кусочек», на который постоянно зарились чужестранцы с севера, и теперь настало время изгнать этих варваров. Павел IV горел желанием возглавить кампанию. Кроме того, у него были к Филиппу II и личные претензии. Король имел наглость постараться помешать избранию Карафы на папский престол. Он действовал тайно, но после выборов правда выплыла наружу, и вновь избранный папа стал его лютым врагом. Ненависть Павла IV к Филиппу усилилась из-за слухов, что его избрание как бы не было каноническим, и он знал, что Филипп предложил своим испанским законникам рассмотреть возможность лишить его на этом основании прав на престол. Едва надев папскую тиару, Павел IV тут же начал интриговать против Филиппа в надежде сколотить достаточно сильную коалицию, чтобы изгнать испанцев из Неаполя. Летом 1556 года он пытался укрепить свой союз с Францией, а Филипп в Брюсселе с тревогой следил за кознями этого вздорного, неугомонного старика. Вот в чем состояла еще одна причина, почему он говорил посланникам Марии, что не может покинуть Фландрию. Филипп боялся папы.

…С начала февраля в Англии не выпало ни одного дождя. В предыдущее лето все поля были размокшими, теперь же они напоминали ландшафт пустыни. Посаженные весной семена так и не проросли, погибнув из-за отсутствия влаги. Тянулось лето, и людей начал охватывать страх голода и еще худший — эпидемии потницы. В прошлом потница появлялась вместе с засухой, такое же могло случиться и теперь. В июле Мария повелела начать ежедневные молебны и крестные ходы, чтобы умиротворить разгневанного Бога, но, хотя духовенство послушно проводило эти процессии и встревоженные лондонцы пристраивались к ним, небо по-прежнему оставалось безоблачным, а жара с каждым днем становилась все сильнее. Спасаясь от нее, Мария переехала к Поулу в Кентербери в «намерении перенести свои неприятности со всевозможным терпением», как обычно, успокоенная его присутствием и утешенная советами.

Филипп теперь все чаще начинал вызывать у нее гнев. Его портрет, который висел в зале заседаний Совета, как будто представляя властителя-короля в его отсутствие, начал Марию раздражать. Она приказала его убрать. Враги королевы утверждали, что она велела его выбросить из зала в присутствии советников. Кто-то слышал, как она многозначительно заметила, что «Господь часто посылает добрым женщинам дурных мужей». И хотя речь шла о леди Брей, намек был совершенно прозрачным. Однако, когда Филипп в конце июня заболел, она проявила большую обеспокоенность, каждые несколько дней посылая гонцов за вестями о состоянии супруга и настаивая, чтобы его семидесятилетний лекарь, все еще находившийся в Англии, немедленно отправился во Фландрию, несмотря на подагру и немощь.

На Филиппа, равно как и на его отца, ни гнев Марии, ни ее заботы никакого впечатления не производили. Ей было отказано в удовольствии пребывать в обществе Филиппа, а также в надежде понести в будущем от него наследника-католика, но условия брачного договора, касающиеся международной политики, следовало неукоснительно исполнять. Война Филиппа с Францией с помощью подписанного в феврале мирного договора была временно приостановлена, но обе стороны могли в любой момент его нарушить, достаточно было небольшого повода. И если войне суждено вновь разразиться, то Англия почти определенно должна будет принять в ней участие на стороне Габсбургов. Все это не выходило из головы у Марии, когда она в июле села писать письмо своему кузену Карлу V. Она передавала поклоны королю и королеве Богемии (которые прислали ей в ответ «богато отделанный, прекрасный» драгоценный веер, с хрустальным зеркалом с одной стороны и часами с другой), а затем высказала свое искреннее разочарование обещаниями, данными ей императором по поводу возвращения Филиппа. «Для меня было бы приятнее поблагодарить Ваше Величество за возвращение мне короля, моего господина и доброго супруга, — писала она, — чем посылать своих эмиссаров во Фландрию… Тем не менее, поскольку Ваше Величество изволили нарушить свое обещание, которое вы дали мне по поводу возвращения короля, моего супруга, я должна волей-неволей высказать вам мое глубокое сожаление». Это было самое откровенное письмо, какое только Мария когда-либо посылала своему опекуну Карлу. Когда она писала эти строки, ее рука дрожала, хотя было заранее понятно, что это все равно не поможет.