Мелкий бес - Федор Сологуб

— Да, вот скоро бумага придет, мы и поедем, — отвечала Варвара. — А пока бумага не пришла, надо еще и здесь пожить, покрасоваться.

Варвара и сама надеялась на инспекторское место. После свадьбы она написала княгине письмо. Ответа еще не получила. Решила еще написать к Новому году.

Людмила сказала:

— А уж мы думали, что вы, Ардальон Борисыч, на барышне Пыльниковой женитесь.

— Ну, да, — сердито сказал Передонов, — что ж мне на всякой жениться, — мне протекция нужна.

— А все-таки, как же это с m-lle Пыльников у вас разошлось? — дразнила Людмила. — Ведь вы за нею ухаживали! Она вам отказала?

— Я еще ее выведу на чистую воду, — ворчал угрюмо Передонов.

— Это — idée fixe Ардальона Борисыча, — с сухим смешком сказал директор.

В местном губернском листке появилась статейка о том, будто бы в нашем городе некая госпожа К. сечет живущих у нее на квартире маленьких гимназистов, сыновей лучших местных дворянских семей. Нотариус Гудаевский носился с этим известием по всему городу, и негодовал.

И разные другие нелепые слухи ходили по городу о здешней гимназии: говорили о переодетой гимназистом барышне, потом имя Пыльникова стали понемногу соединять с Людмилиным.

Товарищи начали дразнить Сашу любовью к Людмиле. Сперва он легко относился к этим шуточкам, потом начал по временам вспыхивать и заступаться за Людмилу, уверяя, что ничего такого не было, и нет.

И от этого ему стыдно стало ходить к Людмиле, но и сильнее тянуло пойти: смешанные и жгучие чувства стыда и влечения волновали его, и туманно-страстными видениями наполняли его воображение.

Передонов решил защищаться. Он каждый день составлял по доносу на своих врагов: Вершину, Рутиловых, Володина, сослуживцев, которые, казалось ему, метили на то же самое место. По вечерам он относил эти доносы к Рубовскому.

Жандармский офицер жил на видном месте, на площади, близ гимназии.

Из своих окон многие примечали, как Передонов входил к жандармскому через ворота. А Передонов думал, — никому невдомек. Ведь он же недаром носит доносы по вечерам, и с черного хода, через кухню. Бумагу он держал под полою. Сразу было заметно, что он держит что-то. Если приходилось вынуть руку, поздороваться, он прихватывал бумагу под пальто левою рукою, и думал, что никто не может догадаться. Встречные если спрашивали его, куда идет, он им лгал, — весьма неискусно, но сам был доволен своими неловкими выдумками.

Рубовскому он объяснял:

— Все — предатели. Прикидываются друзьями, хотят вернее обмануть. А того не знают, что я обо всех их знаю такого, что им и в Сибири места мало.

Рубовский слушал его молча. Первый же донос, явно нелепый, он переслал директору, так делал и с другими. Директор написал в округ, что учитель Передонов обнаруживает явные признаки душевного угнетения.

Дома Передонов постоянно слышал шорохи, непрерывные, докучливые, насмешливые. Он тоскливо говорил Варваре:

— Кто-то там на цыпочках ходит, — соглядатаи везде у нас толкутся. Ты, Варька, меня не бережешь.

Варвара не понимала, что значит бред Передонова. Она то издевалась, то трусила. Она говорила злобно и трусливо:

— С пьяных глаз невесть что тебе мерещится.

Дверь в переднюю казалась Передонову особенно подозрительною. Она не затворялась плотно. Щель между ее половинами намекала на что-то, таящееся вне. Не валет ли там подсматривает? Чей-то глаз сверкал, злой и острый.

Кот следил повсюду за Передоновым широко-зелеными глазами. Иногда он подмигивал, иногда страшно мяукал. Видно было сразу, что он хочет подловить на чем-то Передонова, да только не может, и потому злится.

Передонов отплевывался от него, но кот не отставал.

Недотыкомка бегала под стульями, и по углам, и повизгивала. Она была грязная, вонючая, противная, — и страшная. Уже ясно было, что она враждебна Передонову, и прикатилась именно для него, а что раньше никогда и нигде не было ее. Сделали ее, — и наговорили. И вот живет она, ему на страх и на погибель, волшебная, многовидная, — следит за ним, обманывает, смеется, — то по полу катается, то прикинется тряпкой, лентой, веткой, флагом, тучкой, собачкой, столбом пыли на улице, и везде ползет и бежит за Передоновым, — измаяла, истомила его зыбкою своею пляскою. Хоть бы кто-нибудь избавил, словом каким, или ударом наотмашь. Да нет здесь друзей, никто не придет спасать, надо самому исхитриться, пока не погубила его ехидная.

Передонов придумал средство: намазать весь пол клеем, чтобы недотыкомка прилипла. Прилипали подошвы у сапог, да подолы Варвариных платьев, а недотыкомка каталась свободно, и визгливо хохотала. Варвара злобно ругалась…

Саша был очарован Людмилою, но что-то мешало ему говорить о ней с Коковкиной. Словно стыдился.

И уже он стал иногда бояться ее приходов. Сердце его замирало, и брови невольно хмурились, когда он увидит под окном ее быстро мелькнувшую розово-желтую шляпку. Но все же он ждал ее с тревогой и нетерпением, — тосковал, если она долго не приходила. Противоречивые чувства вмещались в его душе, чувства темные, неясные, — порочные, потому что ранние, — и сладкие, потому что порочные.

Людмила не была ни вчера, ни сегодня. Саша истомился ожиданием, и уже перестал ждать. И вдруг она пришла. Он засиял, бросился целовать ее руки.

— Ну, провалились, — выговаривал он ей ворчливо, — двои сутки вас не видать.

Она смеялась, и радовалась, и сладкий, томный и пряный запах японской функии разливался от нее, словно струился от ее темно-русых кудрей.

Людмила и Саша пошли гулять за город. Звали Коковкину, — не пошла:

— Где уж мне, старухе, гулять, — сказала она, — только вам ноги путать буду. Уж гуляйте одни.

— А мы шалить будем! — смеялась Людмила.

Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал, томил, и напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло горело и багровело на бледном, усталом небе. Сухие листья на темной земле покорные лежали, мертвые…

Людмила и Саша спустились в овраг. Там было прохладно, свежо, почти сыро, — изнеженная осенняя усталость царила между его отененными склонами.

Людмила шла впереди. Она приподняла юбку. Открылись маленькие башмаки и чулки тельного цвета. Саша смотрел вниз, чтобы не запнуться за корни, — и увидел чулки. Ему показалось, что башмаки надеты без чулок. Стыдливое и страстное чувство поднялось в нем. Он зарделся. Голова закружилась.

Упасть бы, словно невзначай, к ее ногам, — мечтал он, — стащить бы ее башмак, поцеловать бы нежную ногу!

Людмила словно почуяла на себе Сашин жаркий взор, его нетерпеливое желание. Она смеючись повернулась к Саше.

— На мои чулки смотришь? — спросила она.

— Нет, я так, — смущенно пробормотал Саша.

— Ах, у меня такие чулки! — хохоча и не слушая его, говорила Людмила, — ужасно какие! Можно подумать, что я на босые ноги башмаки надела, — совсем тельного цвета. Не правда ли, ужасно смешные чулки?

Она повернулась к Саше лицом, и приподняла край платья.

— Смешные? — спросила она.

— Нет, красивые, — сказал Саша, красный от смущения.

Людмила с притворным удивлением приподняла брови, и воскликнула:

— Скажите, пожалуйста, туда же, красоту разбирать!

Людмила засмеялась, и пошла дальше. Саша, сгорая от смущения, неловко брел за нею, и поминутно спотыкался. Перебрались через овраг. Сели на сломанный ветром березовый ствол. Людмила сказала:

— А песку-то сколько набилось в башмаки, — идти не могу.

Она сняла башмаки, вытряхнула песок, лукаво глянула на Сашу.

— Красивая ножка? — спросила она.

Саша покраснел пуще, и уже не знал, что сказать. Людмила стащила чулок.

— Беленькая ножка? — спросила она опять, странно и лукаво улыбаясь.

— На колени! целуй! — строго сказала она, и победительная жестокость легла на ее лицо.

Саша проворно опустился на колени, и поцеловал Людмилину ногу.

— А без чулок приятнее, — сказала Людмила, спрятала чулки в карман, и всунула ноги в башмаки.

И лицо ее стало опять спокойно и весело, — словно Саша и не склонялся сейчас перед нею, лобзая голые у нее ноги. Саша спросил:

— Милая, а ты не простудишься?

Нежно и трепетно звучал его голос. Людмила засмеялась.

— Вот еще, я привыкла, — я не такая неженка!

Однажды Людмила пришла под вечер к Коковкиной, и позвала Сашу:

— Пойдем ко мне новую полочку вешать.

Саша любил вбивать гвозди, и как-то обещал Людмиле помочь ей в устройстве ее обстановки. И теперь он согласился, радуясь, что есть невинный предлог идти с Людмилою и к Людмиле. И невинный кисленький запах extra-maguet, веявший от зеленоватого Людмилина платья, нежно успокаивал его.