Кровавый романтик нацизма. Доктор Геббельс. 1939–1945 - Курт Рисс

Через несколько минут Геббельс вышел из своего кабинета и спустился вниз. Он выглядел бледным и напряженным и прихрамывал больше обычного. Через руку у него было перекинуто одеяло, что очень удивило всех, так как сам он обычно ничего не носил. Внизу он надел плащ и вместе с женой и детьми покинул дом. Впереди шли его водитель Рах и адъютант Швегерман. Их ожидали две машины, в первую сели Геббельс с женой и дочерью Хельгой, во второй устроились остальные дети. Швегерман сел за руль, и затем оба автомобиля отъехали. Через несколько минут в кабинет Якобса вбежала няня. «Они уехали! – причитала она, заливаясь слезами. – Они уехали! Они никогда не вернутся!» Новость мгновенно облетела весь дом. Кто-то заметил, что Рорзен, дворецкий Геббельса, уже сбежал. У секретарши началась истерика. «Нас бросили на произвол судьбы!» Куда-то незаметно исчезли офицеры СС, охранявшие вход и выход особняка. Их долгом было беречь самого министра, но теперь они остались без дела. Женщины рыдали и в отчаянии рвали на себе волосы. «Теперь нам уже не выбраться из Берлина! – стонали они. – Почему нам не разрешили уехать вчера, когда еще не было слишком поздно!»

Нельзя сказать, что и поведение мужчин было образцовым. Конечно, они оказались в отчаянном положении и вели себя соответственно. Никто не знал наверняка, что произошло, все говорили, перебивая друг друга, все жаждали выбраться из западни, но никто не видел способа, как это сделать. Как ни странно, имя Геббельса почти не упоминалось. Казалось, всем стало безразлично, что случилось с их бывшим хозяином и начальником. Одна из горничных сказала: «Фрау оставила весь дом в моем распоряжении, она ровным счетом ничего не взяла с собой». Все пришли к единодушному заключению, что семейство Геббельс примет смерть в ближайшие несколько часов. Судя по всему, в этом же была уверена и Магда, иначе она обязательно захватила бы ночные рубашки девочек.

Часы пробили шесть. Все бросились по комнатам за уже давно уложенными чемоданами, охваченные одной мыслью – убежать как можно скорее. Наконец от заднего крыльца отъехали две оставшиеся машины, в каждую из которых втиснулось по десятку человек.

Чуть позже в дом вошла группа усталых людей. Кто– то крикнул: «Те, кто не состоит в фольксштурме, должны немедленно покинуть дом!»

Прислуга и повара поспешно подхватили чемоданы, вышли из подвала, прошмыгнули, словно крысы, между редкими шеренгами ополченцев, и здание опустело. Подростки с повязками фольксштурмовцев на рукавах удивленно смотрели им вслед, и их глаза на исхудавших, осунувшихся лицах казались огромными…

4

За несколько дней до описываемых событий Гитлер покинул рейхсканцелярию и перебрался в свой бункер, сооруженный под садом на большой глубине. Если быть точным, бункер состоял из двух бомбоубежищ: в одном было двенадцать комнат, а во втором – восемнадцать тесных клетушек. Помимо Гитлера там располагались Ева Браун, Мартин Борман, а также секретари, адъютанты и прислуга. Магде с детьми предоставили четыре комнаты, а Геббельс обосновался в спальне, которую прежде занимал личный врач Гитлера доктор Морелль. Видимо, Геббельс хотел быть поближе к Гитлеру, чтобы помешать ему изменить уже принятое решение.

Двумя днями раньше, в свой день рождения, Гитлер чуть было не оставил Берлин. Его водитель Эрих Кемпка получил приказ подготовить сорок машин. Попрощаться с фюрером пришли очень многие близкие к нему люди, и все они ожидали, что в тот же вечер он отправится в Оберзальцберг. Геринг, Кейтель, Гиммлер, Борман и генералы Ганс Кребс – начальник генштаба сухопутных сил – и Вильгельм Бургдорф – офицер связи между верховным командованием и ставкой фюрера – уговаривали его уехать из Берлина. Гитлер не говорил ни «да», ни «нет». Многие из тех машин, что предоставил Кемпка, отвезли высокопоставленных нацистов в аэропорт. Гитлера среди них не было. Не оказалось его и в группе из сорока или пятидесяти бонз, которые уехали из рейхсканцелярии на следующий день.

22 апреля на дневном совещании фюрер устроил дикую по своей ярости сцену. Он кричал, как уже бывало не раз, что его предали, что армия сплошь состоит из одних изменников, что его обманывали со всех сторон, что с Третьим рейхом покончено и он хочет умереть. Наконец он заявил, что не поедет в Берхтесгаден.

Все стали с горячностью его уговаривать и уверять, что еще не все потеряно. Затем ему звонили Гиммлер, Дениц и Риббентроп, они тоже упрашивали фюрера не оставаться в Берлине. Гитлер стоял на своем. Он приказал сообщить народу, что фюрер его не покинет.

Вскоре после этого совещания в бомбоубежище Гитлера перебрался Геббельс. Кейтель умолял его пустить в ход все свое влияние на фюрера и образумить его. Геббельс улыбнулся, покачал головой и ответил, что не надеется на успех. Кейтель сокрушенно простонал, что все будет потеряно, если Гитлер останется в Берлине. Геббельс возразил ему, что так или иначе все уже потеряно. Он не мог постигнуть логику генералов. На его взгляд, военные должны были лучше других понимать, что героическая смерть фюрера была важнее, чем лишние несколько дней, а то и часов сопротивления[125]. Очевидно, генералы оказались в плену своих старых стереотипов. Йодль говорил Гитлеру, что при сложившихся обстоятельствах он не должен скрываться в убежище. «Лично я не останусь в этой мышеловке, – с вызовом заявил он. – Здесь я без пользы сижу сложа руки. Бункер только называется штаб-квартирой, но, когда связь постоянно прерывается, руководить военными действиями и вовремя отдавать приказы совершенно невозможно. Я солдат. Дайте мне полк и пошлите меня в бой, и я буду сражаться где бы то ни было. Но здесь я не останусь ни дня».

Геббельсу приходилось скрывать от Гитлера доводы такого рода. В то время как остальные пытались обсуждать тактику обороны, он старался затуманить сознание фюрера мистицизмом «Песни о Нибелунгах». Он должен был загипнотизировать его и держать в одурманенном состоянии, чтобы маленький человечек из Браунау близ Линца – ибо фюрер в конце концов снова стал тем, кем был в самом начале своего восхождения к власти, – отождествлял себя с Зигфридом, стяжавшим славу и умершим как герой. Геббельс, который на протяжении нескольких лет обличал пораженческие настроения, теперь был вынужден славить поражение и трагическую смерть как неизбежное следствие. Поражение уже не представлялось чем-то недостойным, оно стало историческим событием, велением судьбы. Геббельс говорил об обреченной культуре и приговоренной Европе. Все его мотивы были не так уж новы: в них слышалось что-то от Гегеля и Шопенгауэра, Рихарда Вагнера и Шпенглера, что вполне соответствовало беспредельному нигилизму молодого Геббельса.