Жуков. Портрет на фоне эпохи - Лаша Отхмезури

Перед Жуковым стояла задача продержаться еще несколько дней: пять, может, шесть. Еще больше ослабить противника перед тем, как нанести ему сокрушительный удар. Для этой игры нужны были стальные нервы, потому что немцы по-прежнему сохраняли общее превосходство в живой силе и технике. IV танковая группа стояла всего в 50 км от Москвы – всего час пути по шоссе. 30 ноября 16-я армия Рокоссовского, понесшая тяжелые потери, оставила Крюково, Нахабино и Красную Поляну. До Москвы 32 км. В ясную погоду с холма Пучки немцы могли видеть золотые купола Кремля. Разведгруппа на мотоциклах даже достигла Химок – в 20 км от города.

Давид Ортенберг, напуганный сдачей Красной Поляны, приехал к Жукову, чьи двери всегда были открыты для журналистов. «Думалось, что увижу его взволнованным, расстроенным последними неудачами. Ничуть не бывало. Не знаю, быть может, я плохой физиономист, но мне показалось, что Георгий Константинович совершенно спокоен и даже оживлен. Признаюсь, тогда я даже подумал, что чересчур спокоен. Как обычно, я готовился услышать от него сжатую характеристику обстановки на основных направлениях Московской битвы, и, конечно, меня в первую очередь интересовала Красная Поляна. Но Жуков повел речь о другом – о кризисе немецкого наступления на столицу и вытекающих отсюда задачах. Он не произнес слова „контрнаступление“, но весь смысл его рассуждений сводился к этому»[518]. Приехал бы Ортенберг на два часа раньше, он бы услышал совсем другие речи. Жуков, боявшийся, что из-за сдачи Красной Поляны придется менять уже разработанные планы, накинулся на Рокоссовского. Крики, оскорбления, угрозы бурным потоком лились на командарма-16. По воспоминаниям самого Рокоссовского, «допускаемая им в тот день грубость переходила всякие границы. Между тем я не заметил, что в соседней комнате находились два представителя Главного политического управления Красной армии. По-видимому, они, вернувшись в Москву, сообщили в ЦК об имевшем место случае. Это, конечно, мое предположение, но, как бы там ни было, на следующий день, вызвав меня к ВЧ, Жуков заявил, что ему крепко попало от Сталина. Затем спросил, жаловался ли я Сталину за вчерашний разговор. Я ему ответил, что не в моей привычке жаловаться вообще, а в данном случае тем более. Некоторая нервозность и горячность, допускаемая в такой сложной обстановке, в которой находился Западный фронт, мне была понятна. И все же достоинством военного руководителя в любой обстановке является его выдержка, спокойствие и уважение к своим подчиненным. […] К сожалению, у Г.К. Жукова этого чувства не хватало, и он часто срывался, причем чаще всего несправедливо»[519].

Действительно ли сцена происходила именно так? Присутствовавший при ней Белобородов уверял, что не было телефонного разговора, а оба генерала в момент сдачи Крюково и Красной Поляны находились у него. Жуков якобы сказал: «Едем, Константин Константинович. Отбивать Крюково»[520]. Но как минимум в одном пункте рассказу Рокоссовского можно поверить: Жуков действительно не обладал такими добродетелями, как объективность и самообладание. Не демонстрировал он также и потребности пообщаться с простыми солдатами, посидеть с ними у костра, поесть каши. Рокоссовский делал это, но он и Батов были в данном отношении исключением в Красной армии. Как человек воспитанный, всегда вежливый, Рокоссовский был оскорблен резким напором своего начальника, его почти ребяческим тщеславием, его мужицкой лексикой, его привычкой сначала наказать, а после разбираться. Жуков управлял при помощи страха, как Сталин. Он без колебаний подчинялся вождю и ожидал, что его подчиненные точно так же будут исполнять его приказы. Рокоссовский был известен в Красной армии тем, что старался избегать подобных методов, хотя это не мешало ему в случае необходимости снимать подчиненных с занимаемой должности. Он признаётся, что ему доводилось намеренно избегать встреч с Жуковым. «Доходило до того, что начальник штаба армии Малинин неоднократно упрашивал меня намечать КП в стороне от дорог, желая избавиться от телефона ВЧ, по которому ему чаще всего приходилось выслушивать внушения Жукова. Доставалось и мне, но я чаще находился в войсках и это удовольствие испытывал реже»[521]. Когда Рокоссовский отвел войска за Истринское водохранилище, командующий фронтом прислал ему гневную телеграмму: «Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать. Генерал армии Жуков». Когда немцы захватили Клин, он приказал отдать под трибунал генерала Ф.Д. Захарова за отступление без приказа. Прокурор быстро пришел к выводу, что в действиях Захарова отсутствует состав преступления. Стоит отметить, что в обоих этих случаях, как и в истории с Катуковым, Сталин принял сторону подчиненных Жукова против него. Это было новым проявлением целенаправленной и систематической политики вождя, натравливавшего одного своего генерала на другого. Традиционная практика divide et impera, основывавшаяся на маниакальном страхе большевиков перед бонапартизмом.

Мы уже не раз видели проявления жуковской вспыльчивости и излишней резкости, но за время первого периода битвы за Москву его характер, вне всяких сомнений, ухудшился еще больше. Жуков находился под чудовищным давлением. Сталин звонил ему по нескольку раз на дню. Молотов, Булганин, Мехлис приезжали в Перхушково по пустяковым вопросам. Угрозы, открытые или слегка завуалированные, были для них нормальным стилем общения, как у него с подчиненными. Начальником Особого отдела Западного фронта – представителем НКВД, в чью задачу входила слежка за Жуковым,  – был Лаврентий Цанава, близкий друг Берии, который сделал успешную карьеру как мучитель и палач (в частности, он руководил организацией убийства еврейского актера Соломона Михоэлса в 1948 г.). Разве мог Жуков забыть, как в начале октября Молотов пригрозил ему расстрелом, если тот позволит немцам подойти к Москве?[522] А разве Сталин не пообещал ему и Коневу: «Головой ответите оба, если сдадите Москву!»

«Я не строил никаких иллюзий,  – скажет маршал Анфилову,  – я знал, что меня ждет, если я сдам столицу». Шапошников и Василевский донимали его доработкой деталей плана контрнаступления. Дополнительные яркие мазки в картину жуковской грубости добавил рассказ Рокоссовского. Он видел ситуацию лишь частично, с высоты положения командующего одной из армий, и не знал, что многие неуместные или необдуманные приказы исходили не от Жукова, а от самого Сталина. Его обида на Жукова усилилась во время войны – особенно после назначения в октябре комиссии, призванной расследовать причины сдачи Волоколамска,  – и даже после нее. Она так ослепила его, что он написал, будто бы под Москвой Жуков думал только о личной славе, а его приказы зачастую имели единственную цель – прикрыть его в случае неудачи. В 1990-х годах его оценки были отвергнуты российской историографией, которая предпочла образ Жукова – «народного вождя из гущи народа» – его образу «сталинского генерала, во всем похожего на своего хозяина».