Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

На юридическом факультете Московского университета довелось Чернову проучиться всего один год – и на этом его формальное образование кончилось. Зато в этот год он активно участвовал в студенческом движении (боролся с легализаторской группой Василия Маклакова, чуть постарше себя: Маклаков объективно подрывал непримиримость студенчества тем, что пытался его приспособить к существующему глухо рождённому строю). В этот год посещал Михайловского – увы, тот оказался не боевой вождь, только писатель, – но поразила Чернова его необычная мысль: „не через революцию к конституции (как все привыкли думать), а через конституцию к революции”. Экзаменов 1-го курса держать не пришлось: арестовали, 9 месяцев продержали в тюрьме, – затем отпустили в родные места по ходатайству писателя Мордовцева, изобразившего Чернова своим племянником. В Тамбове Чернов продолжал развивать народнические идеалы и продолжал много заниматься Марксом, заучивал целыми страницами: знать его лучше марксистов, знать наизусть все боевые цитаты, на которые приходится опираться в спорах. В Тамбове же он пытался революционизировать деревню: во-первых, подбирать для сельских библиотек такую легальную европейскую литературу, которая может будить к революционерству: „Спартак”, „Марсельцы”, Эркман-Шатриан и Золя, и „Бунт Стеньки Разина” Костомарова (говорят, крестьяне говорили: „это святые книги”). Во-вторых, создать тайный Крестьянский Союз, пока на Тамбовскую губернию. И съехалось 8 человек на съезд. Заметил Чернов, что Крестьянский союз правильней всего опирать на социалистически настроенную крестьянскую интеллигенцию. Вообще же он всё больше нащупывал такую мысль, будущую основу эсерства: массовое народное движение на тесном союзе крестьянства с городским пролетариатом (пролетариат – как авангард, крестьянство – основные силы), и комбинировать с народовольческим террором, чтоб он был как бы запевкой солистов,- и так массовое движение перельётся в народное восстание. С либералами сперва „идти врозь, бить вместе” самодержавие, а после победы над самодержавием повернуть фронт против либералов.

А тут – подпал под „коронационный” манифест, стал свободен от надзора. (По удачливому стечению – никогда в жизни больше не попал ни в тюрьму, ни в ссылку, ни под надзор.) И так неудержимо вдруг потянуло за границу! – погрузиться целиком в происходящую там борьбу идей и теорий! впитать в себя последние слова мировой социалистической мысли! – сколько было притягательного, многообещающего. И вот с чем можно было совместить: там, за границей, создавать и печатать литературу для революционной пропаганды в русской деревне! Сказано – сделано. Исхлопотал заграничный паспорт, заделали ему в каблук примерный устав будущего революционного крестьянского братства – и в 1899 через Петербург он поехал в Цюрих, везя с собой видение назревающей аграрной революции. Познакомился в Женеве с Плехановым – но жестокая словесная схватка, не сошлись. А на следующий год был и в Париже и знакомился с доживающими старыми народовольцами, перенимал их живую традицию. Потом снова Женева. Михаил Гоц стал лучшим и ближайшим товарищем, даже сказать „брат” – бледно для такой духовной близости. Так, между Женевой и Парижем, потекли года. (Партийных денежных средств всегда хватало, зарабатывать на жизнь не было нужды до войны 1914 года.) Бесчисленные бури на собраниях русских колоний (ещё же и такая партия – ВСПС: „всякий сам по себе”). Начал печататься и в России, в „Русском богатстве”, на философские темы, хотя ещё и сам испытывал необходимость философски довооружиться. (Был такой план: выработать некую среднюю линию между мистикой славянофилов, Достоевского – и против полного торжества марксистского материализма.) Но главная задача была – заграничная заготовка литературы для деревни, для этого создали Аграрно-Социалистическую Лигу. Средства для печатания нашлись, однако: какую именно литературу надо писать? сколько её изготовить? как переправить в Россию? и кто её будет там распространять и объяснять? Собственных отделов и агентов в России Лиге создать так и не пришлось.

Да в 1902 стал задумываться Чернов, не вернуться ли ему в Россию для живого дела? Но Гершуни раскритиковал: „От вас ждут выяснения партийных перспектив, партийной программы, стратегии, тактики. Ведь вы – ученик Михайловского.” И он – остался в Европе, заполнять бреши теории, в том числе – и теории террора. (Писать о терроре, не совершая его сам, – тяжёлая, неловкая обязанность для эмигранта.) Да Чернов и был по призванию – писатель, перо его никогда не уставало, и много было написано такого, что никогда и не печаталось. Он был и знаток поэзии, и сам немного поэт (ценители очень хвалили его переводы из Верхарна), да и сатирик (заполнял раешник своей „Революционной России”, главного эсеровского органа). Было даже мнение у товарищей, что он интересуется слишком многим, чисто по-русски расточителен в своих силах, всё соглашается взвалить на себя. Но более всего интересовала его, конечно, европеизация народничества (несколько, увы, провинциального), ввести в него западную социалистическую традицию. (Был даже опыт у него: обосновать народническую программу подбором цитат только из Маркса-Энгельса-Бебеля.) Найти теоретические обоснования для союза рабочих и крестьян. Писать инструкции по работе в деревне. А уж „устав крестьянского братства” он теперь усовершенствовал, копируя с сельскохозяйственных рабочих Сицилии.

Тем более, что Боевая Организация действовала сама собой, без ЦК. Это было время расцвета эсеровской партии, ряд громовых актов, завершённый двумя блестящими, новой динамитной техники, – разрывы фон-Плеве и Сергея Александровича, и авторитет партии стоял небывало высоко и в России и в Интернационале (получили в нём место). Осенью 1904 Чернов представлял партию на парижской конференции всех левых и левейших партий (только приезд социал-демократов сорвал Ленин), где Чернов увидел и старого знакомого Милюкова. (Двадцать лет назад к этому ещё молодому приват-доценту приходил Чернов-студент, ещё не веря в силу собственного пера, просить переработать брошюру Тан-Богораза, для народа. Милюков же когда-то и председательствовал на споре народников и марксистов и казался вполне своим, – как причудливо трансформируются знакомые фигуры на фоне десятилетий!) А годом позже, на Манифесте 17 октября (ловушка? заманивают революционеров, чтобы потом арестовать?), стало ясно, что в эмиграции не усидишь. И хотя братья Гоцы отговаривали, что члены ЦК не имеют права рисковать собою, – Чернов счёл нужным ехать, чтобы создать в Петербурге легальную эсеровскую газету. И, со своей русопятской наружностью, поехал с паспортом Арона Футера, приучая себя говорить с еврейским акцентом. (Все члены ЦК имели предусмотрительность не легализироваться в России, не жить под своими именами, в любой момент готовые нырнуть в подполье.) А на улицах Гельсингфорса уже маршировала „красная гвардия” капитана Кока, русских же полицейских властей не видно, не слышно. Революция?? Неужели революция?!?

Кроме обэсеривания газеты „Сын отечества”, тут-то и понадобилось руководство партийного теоретика. Петербургскую ситуацию Чернов оценил как крайне непрочную: правительство сильней, чем оно думает, но просто растерялось. Если мы возьмёмся его „добивать”, то оно перейдёт к мужеству отчаяния, и нам придётся плохо. Нет, нужна огромная осторожность в нападении, но усиленные организационные начинания. Главная наша задача – не оторваться от масс, и по возможности переносить движение в деревню. И он ужасался, что Петербургский Совет рабочих депутатов хочет явочным порядком ввести 8-часовой день – и тщетно отговаривал их. А в Москве пытался предотвратить стачку-восстание, и тоже тщетно. (Эсеров уже упрекали, что они стали осторожнее социал-демократов, поменялись местами.) Но нет, писал он и объяснял, мы никогда не переменим нашего звания социалистов-революционеров, никогда не примем принципиального эволюционизма, никогда не втиснем себя в прокрустово ложе легализма во что бы то ни стало, не откажемся от священного права всякого народа на революцию! Но пока даже и в деревне надо избегать сплошных захватов земли, а только допустимое и невредное подталкивание законодательной работы: например, выдворять помещичьи семьи из имений без насилия над личностью, уничтожать документы на право владения, сносить межевые столбы, объявлять землю „перешедшей к народу”. Увы-увы, ложны оказались иллюзии некоторых эсеров, что проснувшаяся мужицкая душа захвачена революционным движением и вот крестьянство целыми сёлами сразу повалит в Крестьянский Союз, – даже эсеровские лозунги не затронули наболевших струн крестьянского сердца. И войска – не переходили к восстанию. Старозаветные основы государства российского – не рухнули. И весь состав ЦК эсеров, так и не легализовавшись, уехал за границу.