12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Он вернулся домой около девяти часов вечера, пообедав с Буаренаром, который из дружеской заботливости не отходил от него весь день.

Оставшись один, он в течение нескольких минут большими быстрыми шагами ходил по комнате. Он был слишком взволнован, чтобы о чем-либо думать. Одна только мысль занимала его: «Завтра дуэль!..» И эта мысль не вызывала в нем ничего, кроме смутного, непреодолимого волнения. Он был когда-то солдатом, он стрелял в арабов, впрочем, подвергаясь при этом не большей опасности, чем на охоте, когда стреляют в кабанов.

В общем он сделал то, что должен был сделать. Он показал себя таким, каким должен был показать. О нем будут говорить, его будут одобрять, будут поздравлять. И он произнес вслух, как это бывает в минуты сильного душевного потрясения:

— Какая, однако, скотина этот Лангремон!

Он сел и погрузился в раздумье. На столе лежала брошенная им визитная карточка противника, которую дал ему Риваль, чтобы он знал адрес. Он снова перечел ее, в двадцатый раз за сегодняшний день: «Луи Лангремон, улица Монмартр, 176». Больше ничего.

Он рассматривал этот ряд букв, и они казались ему таинственными, полными какого-то тревожного значения. «Луи Лангремон»… Что это за человек? Сколько ему лет? Какого он роста? Какое у него лицо? Не возмутительно ли, что какой-то посторонний человек, незнакомец, может внезапно разбить вашу жизнь, беспричинно, под влиянием каприза, из-за старухи, поссорившейся с мясником?

Он еще раз громко повторил: «Какая скотина!»

Он сидел неподвижно, погруженный в задумчивость, не отрывая взгляда от визитной карточки. В нем пробуждался гнев против этого клочка бумаги, — гнев, смешанный с ненавистью и каким-то смутным страхом. Какая глупая история! Он взял ногтевые ножницы, валявшиеся на столе, и проткнул напечатанное имя, словно вонзая кинжал в сердце невидимого противника.

Итак, он должен драться. Драться на пистолетах? Почему он не выбрал шпаги? Он отделался бы незначительным уколом в плечо или в кисть, между тем как с пистолетами ни за что нельзя поручиться.

Он сказал:

— Ну, надо быть молодцом!

Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть, и он огляделся по сторонам. Он почувствовал, что стал очень нервным, он выпил стакан воды и лег.

Очутившись в постели, он потушил огонь и закрыл глаза.

В постели ему стало очень жарко, хотя в комнате было очень холодно, и он никак не мог заснуть; он беспрестанно ворочался — минут пять лежал на спине, потом переворачивался на левый бок, потом на правый.

Ему опять захотелось пить, он встал, напился, и им овладела тревога: «Неужели я боюсь?»

Почему сердце у него начинало яростно колотиться при малейшем привычном шорохе в комнате? Когда его часы готовились пробить, он вздрагивал от легкого скрипа пружины, дыхание у него останавливалось, и он вынужден был на несколько секунд открыть рот, чтобы набрать воздуха.

Он стал философски обсуждать вопрос: боится он или нет?

Нет, он не мог бояться, потому что решил идти до конца, бесповоротно решил драться и при этом выказать мужество. Но он чувствовал такое сильное волнение, что невольно спросил себя: «А, может быть, можно испытывать страх против воли?» И сомнение, беспокойство, ужас овладели им. Что будет с ним, если сила, более могущественная, чем его воля, властная, непреодолимая сила подчинит его себе? Что будет тогда?

Конечно, он пойдет к барьеру, так как он решил это сделать. Но если он задрожит? Или потеряет сознание? И он подумал о том, что будет тогда с его положением, с его репутацией, с его будущим.

Он почувствовал странное желание встать и взглянуть на себя в зеркало. Он зажег свечу. Увидев свое лицо, отразившееся в полированном стекле, он едва узнал себя; у него было такое чувство, словно он видит себя впервые. Глаза казались огромными, он был бледен, — несомненно, он был бледен, очень бледен.

И вдруг, словно пуля, его пронзила мысль: а завтра в это время я, может быть, буду мертв. Сердце у него снова неистово заколотилось.

Он подошел к постели и на тех самых простынях, которые он только что покинул, явственно увидел самого себя лежащим на спине. У призрака было осунувшееся лицо, какое бывает у трупов, и прозрачная бледность рук говорила о том, что они никогда больше не подымутся.

Оп почувствовал страх перед своей кроватью и, чтобы не видеть ее, открыл окно и стал смотреть на улицу.

Ледяной холод охватил его с ног до головы, и он отступил, задыхаясь.

Ему пришло в голову затопить камин. Он медленно принялся за это, не оборачиваясь. Когда он прикасался в чему-нибудь, по рукам его пробегала нервная дрожь. В голове мутилось; мысли кружились, разорванные, ускользающие, мучительные, он был в состоянии какого-то тяжелого опьянения.

Беспрестанно он спрашивал себя:

— Что мне делать? Что со мной будет?

Он снова стал ходить по комнате, машинально повторяя: «Я должен быть храбрым, очень храбрым».

Потом он подумал: «На всякий случай надо написать родителям».

Он опять сел, взял лист почтовой бумаги и написал: «Милый папа, милая мама…»

Потом он нашел это обращение слишком обыденным при таких трагических обстоятельствах. Он разорвал листок и начал снова: «Милый отец, милая мать, я буду драться на дуэли завтра рано утром, и так как может случиться, что…»

У него не хватило решимости дописать до конца, и он порывисто вскочил.

Он будет драться на дуэли. Это неизбежно. Эта мысль давила его. Что же такое происходит в нем? Он хотел драться, — решение его было твердо и непоколебимо. И в то же время ему казалось, что, несмотря на все усилия воли, у него не хватит сил даже для того, чтобы добраться до места поединка.

От времени до времени у него начинали стучать зубы, производя негромкий сухой звук. Он спрашивал себя: «Случалось ли когда-нибудь моему противнику драться на дуэли? Посещал ли он тир? Классный ли он стрелок?» Дюруа никогда не слыхал его имени. Однако, если бы этот человек не был превосходным стрелком из пистолета, он не согласился бы с такою легкостью, без всяких споров на это опасное оружие.

И Дюруа представлял себе сцену дуэли, представлял, как будет держать себя он сам и как будет держать себя его противник. Он напрягал мысль, пытаясь нарисовать себе мельчайшие детали поединка. И вдруг он увидел перед собой глубокое черное дуло, из которого вот-вот должна была вылететь пуля.

Внезапно им овладел приступ ужасного отчаяния. Все его тело судорожно дрожало, он стискивал зубы, чтобы не кричать, испытывая безумное желание кататься по полу, рвать и кусать все, что попадется под руку. Вдруг он заметил на камине стакан и вспомнил, что у него в шкафу спрятан почти нетронутый литр водки; после военной службы он сохранял привычку «замаривать червячка» каждое утро.