Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Феноменально, – сказал Ван, – они становились все юнее и юнее – я говорю о девочках, а не о сильных молчаливых парнях. У его старой Розалинды была десятилетняя племянница, очень цепкая цыпочка. Еще немного, и он стал бы таскать их прямо из инкубаторной клетки».
«Ты никогда не любил своего отца», с грустью сказала Ада.
«О нет, я любил и люблю – нежно, благоговейно, понимающе, потому что, в конце концов, я и сам не чужд этой отроческой поэзии плоти. Однако если говорить о том, что касается нас, я имею в виду тебя и меня, то он был похоронен в тот же день, что и наш дядя Данила».
«Я знаю, я знаю. Так грустно! И какой в этом смысл? Возможно, мне не следует тебе говорить, но его визиты в Агавию с каждым годом становились все реже и короче. Да, грустно было слушать их беседы с Андреем. Я имею в виду, что Андрей n’a pas le verbe facile, хотя он очень ценил – улавливая далеко не все – безудержный поток Демоновой фантазии и фантастических фактов и часто восклицал со своим русским тц-тц-тц, качая при этом головой – лестно и одобрительно, разумеется, – “Ну и балагур же вы!”. А потом Демон как-то предупредил меня, что больше не приедет, если еще раз услышит жалкую шутку жалкого Андрея (“Ну и балагуръ-же вы, Дементiй Лабиринтовичъ!”) или что там Дарья, l’impayable (“бесценная по дерзости и вздорности”) Дарья, подумала о моей остановке в горах в обществе Майо, скотника-ранчора, сопровождавшего меня для защиты от львов».
«Нельзя ли узнать подробности?» – спросил Ван.
«Ну, их никто не узнал. Все это произошло в то время, когда я была не в ладах с мужем и с золовкой, и поэтому не могла влиять на сложившуюся ситуацию. Как бы там ни было, Демон не заехал к нам, находясь всего в двухстах милях от нашего ранчо, и просто переслал из какого-то игорного дома твое замечательное, замечательное письмо о Люсетте и моем фильме».
«Хотелось бы также узнать некоторые подробности законного брака – частота половых сношений, ласковые прозвища для интимных бородавок, любимые запахи —»
«Платок моментально! Твоя правая ноздря полна влажного нефрита», сказала Ада, а затем указала на обведенный красным круглый знак, торчащий посреди лужайки, на котором под надписью «Chiens interdits» была изображена невозможная черная дворовая собака с белой лентой на шее. Почему, поинтересовалась она, швейцарские бургомистры должны запрещать скрещивать горных терьеров с пуделями?
Последние бабочки 1905 года, ленивые павлиноглазки и ванессы аталанты, одна перламутровка блестящая и одна желтушка шафрановая, подчистую обирали скромные цветы. Слева от Вана и Ады прошел трамвай, совсем близко от того места набережного променада, где они присели отдохнуть и с оглядкой поцеловались, когда стих стон колес. Освещенные солнцем рельсы приобрели красивый кобальтовый блеск – отражение полудня в зеркале яркого металла.
«Давай возьмем сыру с белым вином в той цветочной беседке, – предложил Ван. – Сегодня Вайнлендеры пообедают à deux».
Какое-то музыкальное приспособление исходило джунглевой дрожью, раскрытые сумки тирольской четы стояли в неприятной близости – и Ван приплатил официанту, чтобы тот перенес их столик на дощатый настил заброшенной пристани. Аду восхитила популяция водоплавающих птиц: хохлатая чернеть – черные утки с контрастно-белыми боками, делающими их похожими на покупателей (это и другие сравнения принадлежат Аде), уносящих под каждой рукой продолговатые плоские коробки (новый галстук? перчатки?), в то время как черный хохолок напоминал голову четырнадцатилетнего Вана, только что окунувшегося в ручье; лысухи (которые все-таки вернулись), плавающие со странным качающимся движением шеи, как ходят лошади; маленькие поганки и большие, украшенные гребнями и прямо держащие головки, в их манере поведения было что-то геральдическое. Последние совершали, по ее словам, чудесные брачные ритуалы, очень близко подплывая друг к дружке – так (поднимает согнутые в виде скобок указательные пальцы), вроде двух книжных подставок, между которыми нет книг, и поочередно качая головами, отливающими медным оперением.
«Я спрашивал тебя о ритуалах Андрея».
«Ах, Андрей так счастлив видеть всех этих европейских птиц! Он заядлый охотник и прекрасно разбирается в нашей западной дичи. У нас на Западе водится очень милая маленькая поганка с черной лентой вокруг толстого белого клюва. Андрей называет ее пестроклювой чомгой. А вон та большая чомга, говорит он, это хохлушка. Если ты еще раз так нахмуришься, когда я скажу что-нибудь невинное и в целом довольно забавное, я поцелую тебя в кончик носа на глазах у всех».
Искусственно, хотя и совсем чуть-чуть, не в лучшей ее виновской манере. Но она мгновенно нашлась:
«Ах, смотри, морские чайки играют в “трусливую курицу”!»
Несколько rieuses, часть из которых все еще носили свои тесные летние шляпки, расположились хвостами к дорожке, как на насесте, на идущем вдоль берега ярко-красном поручне, и смотрели, кто из них с приближением следующего прохожего не испугается и останется на месте. Когда Ван и Ада подошли, большинство сорвались и перелетели на озерную гладь; одна взмахнула хвостовыми перьями и сделала движение, подобное книксену, но решила выдержать еще мгновение и осталась сидеть на поручне.
«Кажется, мы наблюдали этот вид в Аризоне только однажды, вблизи Соленого Затона – что-то вроде искусственного озера. У наших обычных чаек совсем другие кончики крыльев».
Плывшая в отдалении хохлатая чомга медленно, очень медленно начала тонуть, затем резко совершила нырок прыгающей рыбы и, показав свой глянцевито-белый испод, исчезла под водой.
«Ну почему, ради всего святого, – спросил Ван, – ты не дала ей понять тем или иным образом, что не сердишься на нее? Твое фальшивое письмо ранило ее в самое сердце!»
«Пах! – выдохнула Ада. – Она поставила меня в крайне неловкое положение. Меня нисколько не удивляет ее ненависть к Дарье (которая желала нам только добра, бедная
