Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне

Едва ли нужно было так уговаривать Эгберта, чтобы побудить его вернуться на родину. Он сам от всей души желал этого. Почва Парижа жгла ему ноги. Сильнее писем графа Вольфсегга, сильнее даже желания видеть Магдалену, образ которой всё яснее выступал из тяжёлого тумана последних дней, понуждала его к возвращению забота о родине. Как ни слаба была его рука в гигантской борьбе, которая должна была начаться через несколько недель, но Австрия не должна быть лишена этой руки. В городе, которому неприятель грозит истреблением, немало работы для каждого, без различия пола, звания и состояния.

Как давно не получал он писем из Вены! Эта переписка, сначала доставлявшая ему большое удовольствие, постепенно сделалась для него источником нескончаемых мучений. С тоской по родине соединялась боязнь за участь графа Вольфсегга и Магдалены. Ему казалось, что он своим присутствием оградил бы свою возлюбленную от козней шевалье, от всего, что могло нарушить её спокойствие и безопасность.

Нетерпение Эгберта уехать из Парижа усиливалось с каждой минутой. Ему предстояла ещё тяжёлая обязанность проститься с Антуанетой. Как странно сложились их отношения в последнее время! В противоположность всему тому, что рисовала его фантазия, и даже, быть может, желаниям графа Вольфсегга, чужбина не только не сблизила, но навсегда разлучила их. В городе равенства и свободы разница их рождения и положения в свете сказалась ещё сильнее, нежели в Вене и в замке графа Вольфсегга. Несмотря на революцию, Мартиньи сохранили в своём обращении высокомерие старинного французского дворянства. При австрийском дворе присутствие маркизы Гондревилль, графини Вольфсегг, среди многих ещё более знатных и богатых женщин, было самым обыкновенным явлением, между тем как в Тюильри, где цвет дворянства составлял редкость, Антуанета сразу заняла самую видную роль. Непосредственная близость к их величествам окружила её лучезарным блеском и поставила её в заколдованный круг, недоступный для Эгберта.

В первое время своего пребывания в Париже Антуанета была поглощена заботой о брате; теперь её занимали только празднества, которые следовали одно за другим нескончаемой вереницей. Каждое из них доставляло ей хлопоты, огорчения и блаженство.

Эгберт чувствовал, хотя между ними не было произнесено относительно этого ни одного слова, что чем ближе становится Наполеон её душе, тем больше она удаляется от него. Он был убеждён, что в словах Зефирины не было ни тени правды, но не мог отрицать, что в чувствах и понятиях Антуанеты совершился полный переворот.

— Неужели и ты, прекрасная звезда, навсегда померкнешь для меня? — спрашивал себя Эгберт, подходя к дому Мартиньи.

Вечер ещё не наступил. Сумерки только что начали сгущаться над городом. Ни одна звезда ещё не зажглась на однообразном фоне неба. Никогда желания Эгберта не простирались до надежды получить руку Антуанеты, но никогда также возможность потерять её не представлялась ему с такою ясностью, как теперь. Холодная беспощадная действительность предстала перед ним во всей своей наготе. Неужели он навсегда должен расстаться с существом, бывшим так долго его идеалом, и перед вечной разлукой выслушать избитую фразу: счастливого пути! Неужели он не сделает никакой попытки удержать милый образ? Но что мог он сказать ей? Если бы даже он фактически имел власть вырвать её из заколдованного круга, в котором она находилась, то и тогда он бы не посмел применить эту власть к гордой и упрямой девушке.

В доме графа Мартиньи слуги затруднялись впустить его, и только благодаря его настоятельному требованию и нескольким золотым они решились доложить о нём.

Но и после этого ему пришлось ждать довольно долго.

Молодая маркиза была занята своим туалетом. Она совершенно забыла о письме Эгберта, в котором он предупреждал её о своём приходе и просил принять его в последний раз.

Один из первых сановников империи, канцлер Камбасарес, давал блестящий праздник, на котором ожидали присутствия императора. Могла ли она не быть на этом празднике!

Окончив свой туалет, она вышла к Эгберту. Как хороша была она в своём белом роскошном платье, с ниткой жемчуга на шее и блестящей диадемой в волосах. Но вглядевшись в её лицо, он увидел на нём новое выражение, которое не замечал прежде, и это несколько охладило его.

— Я заставила вас ждать, месье Геймвальд, — сказала она, дружески подавая ему руку. — Простите меня. Вы уезжаете завтра. Что заставляет вас так спешить?

Эгберт сослался на свои домашние дела и мимоходом коснулся предстоящей войны.

— Вероятно, и граф писал вам об этом, — добавил он. — В Вене считают войну неизбежной.

— Да, в Вене! Мой дядя забывает, что я наполовину француженка и что Франция для меня та же родина. Желаю вам счастливого пути, месье Геймвальд. Я должна ещё поблагодарить вас за ваши старания помирить нас с Бурдоном.

— Я слышал, что Беньямин вторично был у вас с визитом?

— Да, он честный человек. Я искренно сожалею о его аресте. Но его политический фанатизм превышает всякую меру. Император осыпал его почестями и наградами, а он вступил в заговор против своего благодетеля! Впрочем, недаром говорят, что благодарность — добродетель аристократов. Вы были дружны с Бурдоном. Надеюсь, что вы не участвуете в этих тёмных делах?

— Нет, графиня. Это известно даже самому императору.

— Вы были у него на аудиенции? Он, вероятно, был милостив к вам?

Говоря это, Антуанета оживилась. Принуждённость, которая была заметна на её лице и в манерах, исчезла. Она надеялась встретить в Эгберте прежнего поклонника Бонапарта.

— Теперь вы лично познакомились с ним, — продолжала она, — и можете сказать дяде, что свет ещё не видел подобного человека. Только те могут ненавидеть его, которые из зависти или предубеждения не хотят видеть в нём высшее существо.

— Напротив! Те, которые признают его гениальность, должны вдвойне ненавидеть его!

— И вы в том числе?

— Несомненно! Наполеон непримиримый враг моего отечества.

— Вы говорите и чувствуете как австриец, — сказала Антуанета с принуждённой улыбкой. — Но разве француз или немец не должен считать за счастье служить ему?

— Если бы граф Вольфсегг слышал ваши слова...

— Вы можете передать их моему дяде, если желаете, — ответила она резким тоном. — Однако я чуть не забыла... Бурдон поручил мне передать вам письмо, которое он почему-то не хотел доверить почте. Я, разумеется, не читала и не желаю знать, что пишет вам Бурдон.

Она поспешно вынула письмо из серебряного ящичка и подала его Эгберту.

— Благодарю