«Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков

Римский вдруг протянул руку и нажал как бы машинально ладонью, в то же время поигрывая пальцами, нажал на пуговку электрического звонка и обмер. В пустом здании был бы непременно слышен резкий сигнал электрического звонка. Никакого сигнала не последовало, и пуговка безжизненно погружалась в стол, она была мертва. Звонок был испорчен.

Хитрость финдиректора не ускользнула от Варенухи. Его передернуло, и он спросил, причем в глазах его мелькнул явный злобный огонек:

— Ты чего звонишь?

— Машинально,— глухо отозвался финдиректор и, в свою очередь, спросил: — Что это у тебя на лице?

— Машину занесло, ударился об ручку двери,— ответил Варенуха, изменившись в лице.

«Лжет!» — вскрикнул мысленно Римский. Тут вдруг глаза Римского стали совершенно безумными и круглыми, он уставился в спинку кресла Варенухи, поднялся, дрожа, и слабо молвил:

— А…

На полу у ножек кресла лежали две перекрещенные тени, одна погуще и почернее, другая слабая, светлее. Отчетливо была видна теневая спинка кресла, но над нею на полу не было теневой головы. Варенуха не отбрасывал тени {210}. Финдиректора била дрожь, он не сводил глаз с полу. Варенуха воровато оглянулся, следуя взору Римского, за спинку и понял, что он открыт.

Он поднялся с кресла, и финдиректор отступил на шаг, сжимая в руках портфель.

— Догадался, проклятый! Всегда был смышлен,— с откровенной злобой громко молвил Варенуха и вдруг отпрыгнул от кресла к двери и быстро двинул вниз пуговку английского замка.

Финдиректор отчаянно оглянулся, отступил к окну, ведущему в сад, и в окне, заливаемом луною, увидел прильнувшее к стеклу лицо голой девицы, колыхавшейся в воздухе на высоте второго этажа, и ее голую руку, просунувшуюся в форточку и старающуюся открыть нижнюю задвижку. Верхняя уже была открыта.

Римскому показалось, что свет в настольной лампе гаснет и что письменный стол наклоняется. Римского накрыло ледяною волною, но, к счастью, он превозмог себя и не упал.

Он собрал остатки сил, и их хватило только на то, чтобы шепнуть, но не крикнуть: «Помогите!»

Варенуха подпрыгивал возле двери, подолгу застревая в воздухе, качаясь и плавая в нем, и отрезал путь к выходу. Он скрюченными пальцами махал в сторону Римского, шипел и чмокал, подмигивая девице в окне.

Та заспешила, всунула голову в форточку, вытянула, сколько можно было, руку, ногтями начала царапать нижний шпингалет, трясла раму. Тут рука ее стала удлиняться, покрылась трупною зеленью. Зеленые пальцы мертвой хваткой обхватили головку шпингалета, повернули ее, рама начала открываться. Римский слабо вскрикнул, прислоняясь к стенке, выставляя, как щит, портфель вперед. Он понял, что пришла его гибель, что ходу ему к двери нет.

Рама широко распахнулась, но вместо нежной свежести и аромата лип в окно ворвался запах склепа. Покойница вступила на подоконник. Римский отчетливо видел зеленые пятна тлена на ее груди.

И в это время радостный неожиданный крик петуха долетел из сада, из того низкого здания за тиром, где содержались дрессированные животные и птицы, участвовавшие в программах. Горластый петух трубил, возвещал, что к Москве с востока катится рассвет.

Дикая ярость исказила лицо девицы, она испустила хриплое ругательство, визгнул у дверей Варенуха и обрушился из воздуха на пол.

Крик петуха повторился, девица щелкнула зубами. Красота ее исчезла, у нее выпали зубы, рот провалился, щеки сморщились, космы волос поседели, но тело осталось молодым, хоть и мертвым. С третьим криком петуха она повернулась и вылетела вон. И вслед за нею, подпрыгнув и вытянувшись в воздухе горизонтально, напоминая летящего купидона, выплыл в окно Варенуха.

Седой как снег, без единого черного волоса старик, который недавно еще был Римским, подбежал к двери, отстегнул пуговку, открыл дверь и кинулся бежать по темному коридору. У поворота на лестницу он нащупал, стеная от ужаса, выключатель и лестницу осветил. На лестнице он упал, потому что ему показалось, что на него мягко налетел Варенуха.

Внизу он видел сидящего дежурного в слабо освещенном вестибюле. Римский прокрался мимо него на цыпочках и выскользнул в переднюю дверь.

На площадке ему стало легче, он несколько пришел в себя, схватился за голову и понял, что шляпа осталась в кабинете.

Само собою разумеется, что за нею он не вернулся.

Он летел, задыхаясь, на угол площади к кинотеатру, возле которого маячил красноватый тусклый огонек. Через минуту он был возле него, никто не успел перехватить машину.

— К курьерскому ленинградскому, на чай дам,— прохрипел старик.

— В гараж еду,— с ненавистью ответил шофер и отвернулся.

— Пятьдесят рублей, опаздываю,— шепнул старик.

— В гараж еду,— упрямо повторил шофер.

Римский расстегнул портфель, вынул пять червонцев и протянул шоферу.

В ту же секунду дверца открылась сама собою, и через несколько мгновений вспыхнула лампочка, избитая машина, как вихрь, понеслась по кольцу Садовых.

На сиденье трепало седока, и в осколок зеркала, повешенного перед шофером, Римский видел седую свою голову с безумными глазами.

Выскочив из машины перед зданием вокзала, Римский крикнул первому попавшемуся человеку в белом фартуке и с бляхой:

— Международный, Ленинград, тридцать дам.

Человек с бляхой рвал из рук у Римского червонцы. Оба бешено оглядывались на часы. Оставалось пять минут.

Через пять минут поезд ушел из-под стеклянного купола и пропал в темноте.

Сгинул поезд, а с ним вместе сгинул и Римский.

Глава XV

Сон Никанора Ивановича {211}

Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили, по словам мастера, в комнате № 119 в психиатрической лечебнице, был не кто иной, как Никанор Иванович Босой. Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав в другом месте.

От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего. Помнился только какой-то стол, шкаф и диван и гладкие белые стены.

В этой именно комнате с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами все как-то мутилось от приливов крови и душевного волнения, лицо, сидевшее за столом, вступило в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее, совсем не вышел.

Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:

— Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома № 302-бис по Садовой?

На это Никанор Иванович ответил буквально так (а при этом рассмеялся страшным смехом):

— Я Никанор, конечно, Никанор… но какой я, к шуту, председатель!

— То есть как? — спросили Никанора Ивановича, прищурившись.

— А так,— ответил он,— ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила… А то что же это! Пенсне треснуло… весь рваный… Какой он может быть переводчик!

— Кто такой? — спросили у Никанора Ивановича.

— Коровьев! — вскричал Никанор Иванович.— В пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьев. И немедленно надо его изловить. Пятое парадное, там он!

— Откуда валюту взял? — спросили у Никанора Ивановича.

— Не было валюты! Не было! Бог истинный, всемогущий все видит, а мне туда и дорога,— страстно заговорил Никанор Иванович,— в руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня накажет за скверну мою.— Никанор Иванович начал волноваться, то застегивать рубаху, то креститься, то опять застегивать.— Брал, брал, но брал нашими, советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало! Хорош и секретарь наш, Пролежнев, тоже хорош… Прямо скажем, все воры {212}, но валюты не брал!

На просьбу не валять дурака, а рассказать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрыв рот, как бы желая укусить паркет, и закричал:

— Желаете, землю буду есть, что не брал? Черт он, Коровьев!

Всякому терпению положен предел, и за столом, уже повысив голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему худо будет, если он не заговорит по-человечески.

Тут комнату с диваном и столом огласил дикий рев Никанора Ивановича, вскочившего с колен:

— Вон он, вон за шкафом! Вон ухмыляется… и пенсне его!.. Держите его! Держите его! Окропить помещение!

Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он дрожал и крестил воздух, метнулся к двери, бросился обратно, запел какую-то молитву и наконец понес полную околесину.

Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он немного поутих и не кричал уже, а только молился и всхлипывал.

Тем временем на Садовую съездили и в квартире № 50 побывали. Само собою разумеется, что никакого Коровьева там не нашли и никакого Коровьева никто в доме не знал и не видел. Квартира покойного Берлиоза была пуста, и в кабинете мирно висели печати на шкафах. Пуста была и половина Лиходеева, уехавшего во Владикавказ.