Слепой боец - Юлия Горишняя

Йиррин вспомнил. Не понял. Потом он повторил про себя еще раз, но только теперь размеренно и отмечая ритм и созвучия. Потом он повторил еще раз.

— Будь я проклят, — сказал он.

— Вот именно, — ответил Гэвин. — И «Лось» опять остался бы без капитана, — добавил он. — Ну уж нет. Ему, бедняге, и так досталось. Потерять валгтана в первую же воду!

И Элхейва, и Йиррина он назвал одним и тем же словом — «валгтан», капитан, безо всяких «вроде бы как».

«Вот теперь я пропал, — подумал Йиррин. — Теперь я совсем пропал, пропал вконец, все, пропащий я теперь человек, теперь мне от него никуда не деться. Теперь я его человек, на всю жизнь. Теперь мне с ними никогда не развязаться, с Гэвирами».

Что-то очень сильно заболело у него в груди. Странное дело, иной раз за боль, которую причинил тебе человек, любишь его еще больше и пронзительней, как ребенок становится дороже, если переболеет опасным чем-нибудь. И нельзя не сказать — надо 6ыть очень хорошим человеком, просто-таки немыслимо хорошим человеком, таким, как Йиррин, чтобы не шевельнулось никакого злого чувства к тому, кто тебе не сделал ничего дурного, хотя мог и даже должен был.

Насмешливые стихи про собственного капитана! Да за такое Гэвин его мог убить на месте, и Йиррин сам сказал бы, что это правильно. Он был из тех певцов, кому говорить стихами так же легко, как и обычной речью; но играет ли с певцами этот дар с их ведома или без, по закону ведь нет разницы. Ох и трудно простить человеку зло, которое ты ему причинил. Но простить ему добро, которое он причинил тебе в ответ… Нет, даже и не заметить, что прощаешь!

Он был удивительный все-таки человек, Йиррин, сын Ранзи. Встретить бы мне хоть одного такого. Немного погодя он засмеялся. Негромко, про себя.

— Ты чего? — сказал Гэвин.

— Язык — язык лэйерварда у тебя, Гэвин! — отвечал тот. — Это жеты про него сказал тогда: «потерял голову»; ну и где теперь его голова?!

А Гэвин не засмеялся. Но он усмехнулся тоже, в темноту. Слова лэйерварда — именитого человека — исполняются. Потому как именитый человек — это человек, богатый на удачу. Богатый на верную судьбу, вот как говорят.

Еще бы нет. И теперь всегда будет так. И только так.

ПОВЕСТЬ О ГЕЙЗЕРНЫХ ДОЛИНАХ

В час, когда над крепостною стеной сгустилось не видное им облачко, капитаны Оленьей округи собрались вновь для того, чтобы обсудить, что им делать на завтрашний день.

Еще давным-давно до этого вечера, в ночь перед тем, как кораблям уйти с Кажвелы, Долф Увалень сказал, что первый приступ — если дойдет до приступа — будет его делом. Никто ему не возразил.

Первый приступ — это значит: поставить лестницы или что там пытается послужить ими, закрепить их и закрепиться, хотя бы на мгновение, наверху стены. Может быть, у какого-нибудь другого народа «первый приступ» означает попробовать сделать это, а когда не получится, откатиться назад и рычать на защитников крепости издалека, залечивая раны. Или — тоже может быть — ожидать, покуда командиры погонят вперед опять.

Северяне тогда были народ простой. У них «первый приступ» обычно бывал и единственным и продолжался час, два, день. «День» — конечно, очень громко сказано. Целый день подряд — это может позволить себе разве что саранча, которая и вправду неисчислима в каждой из своих стай.

Когда лестница приставлена к стене, ее обычно сбивают. По лестнице, покуда та еще стоит, поднимается человек, который должен помешать ухватиться за что-нибудь и отбиваться по крайней мере до тех пор, пока снизу к нему не поднимутся еще люди на подмогу.

Обычно этого человека убивают прежде, чем он успеет сделать что-нибудь.

Поэтому остается только поднимать еще и еще лестницы, рядом и на том же месте, и гибнуть снова. Рано или поздно защитники крепости начнут сдавать, и на какой-нибудь из лестниц перепадет удача.

Тогда приходит время «накатчиков» — это люди, вооруженные уже как обычная щитовая пехота, которые, видя дорогу наверх открытой, должны хлынуть валом — накатом, что называется; их главное дело — не потерять зря времени, отсчитывающего мгновения и чьи-то жизни, и захватить кусок стены до ближайшего спуска вниз, а дальше уж — действовать по обстоятельствам.

Стены монастыря Моны в некотором определенном месте выглядели так, будто закинуть лестницы на них так же просто, как сказать слово «ужин».

Долф, сын Фольви, был не из тех людей, которые доверяют виду южных крепостей.

Сколтис, сын Сколтиса, тоже был не из таких. Поэтому заранее было не то чтобы договорено, но предполагалось, что Долфу на подмогу команды пяти кораблей выделят своих «носовых»: конечно же, Сколтисы, потом «Черная Голова», Кормайсы, «Зеленовласая» и Хюсмер, сын Круда.

Насчет людей Хилса не только слов, но и замыслов не объявлялось, потому как ясно было: сам он не предложит, а просить у него… он всего-навсего второй лэйервард в своем роду, чтобы у него просить.

Почему не предложит?.. Наверное, потому, что он был второй лэйервард в своем роду.

И как всегда со вторыми в роду случается, он был истый лэйервард и капитан, такой лэйервард и капитан в каждом своем кусочке, что просто страх.

Далее Гэвин — даже Гэвин — ни разу не остановил его, когда Хилс в очередной раз заявлял, что он, мол, отправится поглядеть, что «за вон тем мысочком», и уходил в отдельный поиск.

Он был сам по себе.

Он проплавал до этого с Гэвином две воды подряд, и ему это нравилось. Но этот человек все равно был сам по себе.

Он проплавал с Гэвином все н ы н е ш н е е лето, и все лето «Остроглазой» в е з л о.

Хилс не лез в предводители. Он никому не позволял собою командовать.

Его касалось только то, что задевало его однодеревку и его «Остроглазую».

На советах он раскрывал рот только тогда, когда что-то казалось важным ему, а не людям вокруг.

Если бы не все это, к нынешнему времени — реши они выбирать себе предводителя — выбрали бы Хилса, с его-то удачей.

Это ведь он не далее как дюжину ночей назад на Кайяне уронил фаянсовую вазу, которая стоила самое малое полсотни серебряных хелков, выругался, присмотрелся, поворошил сапогом осколки на мраморном полу внутреннего дворика (темень за кругом света от факела была — хоть ножом режь, плескался дождь, и шумел — под дождем-то! вот люди живут на юге! — фонтан, ..) и поднял три нефритовых веера-пластинки, каждый ценою не меньше трех сотен серебром, которые хозяин хранил в вазе.

И кстати, именно Хилс разбудил этого самого хозяина за мгновение до того, как приколоть его своим мечом к постели. Мало ли что риск и мало ли что это не имеет значения, потому как на юге живут не люди, оттого что говорят на другом языке. У Хилса было воспитание именитого человека, первого урожденного именитого человека в своей семье, и он не умел иначе.