Слепой боец - Юлия Горишняя

Вожди поклонялись ему. Зимою, когда приходило время снов и праздников, они призывали его, и он приходил, — во всяком случае, маска его приходила уж точно и забирала с собой порою кого-нибудь, кем вожди были недовольны.

Людоед, Живущий На Севере.

Анх, Победитель Метоба, связал его клятвой, укоротившей его могущество над людьми; а укорачивать могущество вождей над собою людям пришлось уж самим.

Вэгомис, бог богатства, кое-что может порассказать об этом.

Во времена Гэвина владычество Метоба было позабыто так давно и прочно, что иных имен, кроме «безумец», люди и не помнили за ним. Почти.

Согласно легендам, он живет на севере, в вечных льдах, где полгода не всходит солнце.

Он никогда не улыбается и смеяться не умеет тоже. Его ухмылка больше похожа на голодный оскал, чем на смех.

Из страны Метоба приходят зима и морозы. Там ледяные демоны шарахаются от него или повинуются ему; там он бегает между торосами на своих лыжах, и метели рождаются, когда он встряхивает бородой на бегу.

Говорили, что Лур смеется, идя на битву, Эрбор спокоен, а Метоб рычит, как зверь.

Ему подвластно любое оружие. Но предпочитает он все-таки то, которое убивает много и подряд.

Мать моей матери говорит, что видела его однажды с огнеметом в руках. Он поливал джунгли пылающей смесью «джостик» и орал во весь голос, за ревом пламени его голоса все равно не было слышно, каска у него сбилась на затылок, пот заливал глаза, но ему, наверное, было уже неважно, видит он что-нибудь перед собой или нет.

Может быть, бабушка просто шутит.

Сколтису полагалось сказать еще что-нибудь, вроде:

Эс, ледяной меч спит под торосами, и долог его сон.

Люди говорили, что Гэвин ведь тоже не сказал об этом ни слова возле Чьянвены, и ничего не случилось.

А другие говорили, что форт Чьянвена все-таки слишком далеко на юге.

А третьи говорили, мол, дело не в том, что говорят люди, и даже не в том, чего ждут боги.

Потому что человек скажет то, что ему положено сказать, и то, что ему хочется сказать, и то, что ему суждено сказать, и эти три вещи всегда совпадают, потому что это и есть — филгья…

И бог придет или не придет, когда суждено.

В любом случае никто не сказал ему, что он приглашен, но и того, что его не приглашают, тоже никто не сказал.

Метоб — чудовище. Но мать моей матери говорит, что, если бы тот парень с огнеметом не сошел с ума в джунглях на острове Кираи-Лусон, она была бы мертва, а так ей удалось спастись, ей и еще четверым.

Вообще у бабушки в последнее время лучше не спрашивать, что такое Метоб, и что такое Второе Сиаджа, и все прочее, что она знает (а она знает почти все), оттого что когда она принимается вспоминать, то начинает вспоминать свою молодость, и начинает разговаривать на языке, которого я не понимаю, а потом хмыкает и говорит, мол, и не надобно мне понимать, потому что на свете есть слова, какими неприлично разговаривать не только молодой девушке, но и мужчине.

Сейчас я перестану болтать зря.

Сейчас я закрою глаза, и передо мной снова будет монастырь, над которым протянулся в небо Эрбора.

Наверное, я просто оттягиваю время, потому что я не из героев, о которых рассказывают легенды, и мне страшно.

Анх, Дикий Гусь, — сегодня щедрыми словами было сказано о твоем копье! — прошу тебя, будь здесь, и, может быть, тебе придется побеждать вновь…

ПОВЕСТЬ О МОНАСТЫРЕ

На рассвете в тот день ловцы в каждой дружине запели-заговорили «воодушевление дружины»; это такая песня, в которой арфа не нужна, а часто бывает не нужно и то, чтобы кто-нибудь понял слова. Все это были разные песни. Большею частью хорошие песни и сказанные так, как подобает. И прозвучавшие вместе, они могли бы двинуть на бой стадо овец, мирно пасущихся на лугу, а не то что дружины, распаленные до того, что видимое их спокойствие просто-таки светилось белым светом, как железо, когда оно почти плавится — что самый последний после бурого, красного, оранжевого и соломенного, самый горячий, убивающий свет.

Чувство нереальности, все нараставшее в Сколтисе, сложилось именно с этими звуками (постороннего ужаснувшими бы нестройностью, если бы не ужаснули смыслом) азаставило наконец его сознание заметить себя и облечь в слова.

Для человека, начавшего какое-то дело, в которое, кроме него, оказывается вовлечено еще множество людей, с какого-то времени происходящее становится больше его самого; уж не он — а дело влечет его; то, что еще недавно было только замыслом, а потом словами, а потом — делами, еще немедленными и подвластными, — вдруг обретает своего собственного грозного демона; а над монастырем рассвет, а слова певца, стоящего рядом, твоего же всегдашнего певца, вдруг становятся страшными — как наваждение.

— Палли, — сказал Сколтис, превозмогая это. — А где ж твоя песня?

— А меня на твоем пиру еще не угостили, капитан, — сказал Палли Каша, как всегда, вымогая подарки. — Разве что солнце уж подано, — добавил, засмеявшись, он, — это верно — солнышко нынче встает сочное, как яблочко!

И хотя Сколтис засмеялся этой его шутке (другие тоже засмеялись — от Палли так и ожидалось, что уж он сумеет высмеять любую торжественность, чтоб чересчур торжественной не была), он вдруг подумал: «Это жевсе не с нами. Это как Зимние Маски». Потому что зимою, когда праздничное представление завершается ежегодным действом, тот, на ком маска младшего из Сыновей Уны, не может не наклониться и не подобрать нож, а Уна не может не подать ему через мгновение щит — как бы тому, на ком ее маска, не хотелось спасать ее сына, — ведь для любой матери, даже если она демон, ничего нет важнее детей.

«Это же все не с нами, — подумал Сколтис. — Это как Зимние Маски. Если бы я попытался, я бы не смог ничего остановить».

А ведь ему вовсе и не хотелось ничего останавливать. Но все-таки он так подумал. Наверное, это оттого, что он все же был очень неглупый человек.

Раньше Сколтису тоже не приходилось никогда быть предводителям больше чем пяти кораблей, а уж тем более — такого сражения.

Со всеми этими гейзерами было плохо то, что источники вдоль всей верхней трети стены (западной) тянулись, почти заменяя ров с водой, которого здесь не было. Правый склон долины (той самой, Долины Длинных Источников) — южный склон, а потом западный, когда долина поворачивала, — постепенно сходил на нет, и вот там, где он смыкался с восточным склоном долины соседней, стали лучники — во-первых, потому что пригорок и им удобнее, а во-вторых, потому что севернее и западнее уже был сплошной пар. Ветер нес пар прямо поперек острова, но тут уж ничего не поделаешь — хозяйство демонов. А по другую сторону, на левом берегу долины, встал монастырь, и получалось, что от его стены вниз идет небольшой склон, совсем небольшой, но все равно неприятный, а дальше на юг по камням бурлил уже ручей из Ручейной Долины, и вот он-то был водой куда более удобной, мелкой, сразу по нему видно, что вброд перейдешь почти в любую погоду. А эти источники — глубокие ямы в известняке, разъеденные горячей водой, в иные из них можно нырнуть с головой. Поэтому, пожалуй, если бы кто-нибудь когда-нибудь захотел подкатить здесь к стене монастыря какую-нибудь осадную машину, башню там, у него бы, наверное, не вышло. Но им-то что, осадных башен у них в заводе не водилось.