Расстановка - Константин Рольник

В других комнатах хранились богатые коллекции, награды, грамоты. На стенах и полках там громоздились диковинные подарки, привезенные из экзотических стран. Лишь малую часть этих сокровищ Николай передал брату. Каждый предмет такого рода вызывал цепь ассоциаций, воспоминаний, чувств — не всегда созвучных с настроением новой книги. Потому Чершевский и держал сувениры вне рабочего кабинета.

Здесь же, за работой — ничего лишнего! Однотонные, без рисунка, обои цвета топленого молока. Неброский палевый ковер. Суровые прямоугольные шкафы без завитушек — темно-коричневые, почти черные. На полках — только нужные для работы книги: справочники по странам мира, статистические сборники, путеводители, словари и учебники иностранных языков, солидные труды по истории, философии, психологии. Богатая подборка биографий из серии "Жизнь замечательных мезлян". За ней, во втором ряду, крылись сочинения гонимых ныне авторов: Марела Карса, Ильича Нелина. В торце кабинета примостились высокие и узкие напольные часы с бронзовым циферблатом.

В центре же — святая святых, широченный прямоугольный стол с пишущим прибором и кипой белой бумаги. Внушительную черную площадь освещала старинная коротенькая лампа с широким желтоватым абажуром.

Игольчатые растения с бордовыми листьями, что вились на подоконнике, вносили живую нотку в суровый аскетизм кельи.

В такой обстановке творческой мысли не на чем поскользнуться, все помыслы сосредоточены на одном.

Николай Чершевский прикрыл дверь кабинета, спасаясь от запаха душистой ухи. Пряный аромат еще недавно дразнил аппетит — а теперь, после обеда, просто нервировал. Писатель опустился на массивный и жесткий деревянный стул, охватил рукой седеющую полукруглую бороду, глубоко задумался.

Смутный замысел новой книги возник в его сознании еще года два назад. Он даже знал, как начнет эту обличительную, эзоповым языком написанную вещь: с картины расстрела законного парламента на вымышленной планете. После такого зачина читатель сразу поймет, что существующая там власть преступна, ее "конституция" — принятый на крови клочок бумаги, а ее "законы" — не более чем бандитские малявы. Это повторяло ситуацию в Рабсии, указывало на корни возникшей в стране диктатуры. Да, обличение и ярость имели тут все основания.

Чершевкий поднялся со стула: не давала покоя летняя духота, с высокого морщинистого лба катился градом пот. Он принес из зала широкий вьентамский веер, подаренный ему тридцать лет назад — в ту войну Харнакин был военным советником, а он, Чершевский, фронтовым корреспондентом. Разглядывая причудливый орнамент костяного веера, Николай вдруг вспомнил интервью, взятое им в ту пору у вождя Красных Вьентов. Старый Зиап разъяснял ему тогда роль деятелей искусства в революционной войне: "Писатели и поэты в своих произведениях должны клеймить врага и поднимать народ на борьбу. Их задача исключительно важна. Но воплощать ее надо тонко, под псевдонимом."

Впрочем, рабсийским писателям этого объяснять было не нужно — сама история тиранической страны учила их тайному, эзопову языку, позволявшему выражать мысли о развитии общества в завуалированной форме. Обида опального писателя на режим была глубокой, мерзости последних лет ужасали, а горячее желание перемен побуждало призвать рабсиян к действию.

Но Чершевский был слишком ответственен и серьезен, чтобы ограничиться голым призывом к бунту. Конструктивная, созидательная часть была не вполне ясна — а звать к топору, не имея позитивной программы, литератор не считал себя в праве. Лишь последние беседы с Рэдом вдохнули в творца нужную уверенность.

В какой-то мере, тираническая политика рабсийских властей даже облегчала Чершевскому задачу. В современной ему Рабсии монополисты и чиновники, генералы полиции и спецслужб, верноподданные журналисты и церковные иерархи сложились в узкую господствующую касту. Если материальное, силовое и духовное угнетение исходят из единого центра, а органы этого подавления организованы в стройную вертикаль — несложно ответить на вопрос "кто виноват?".

Куда сложнее было с другим вопросом: "что делать?". Горький опыт истории учил: недостаточно убрать прежних угнетателей. Ибо вслед за "что делать?" встают другие вопросы: "Что взамен?", "Из чего и чем строить новое?".

Литератор угрюмо сдвинул косматые брови: этот вопрос, оставаясь без разъяснения, уже два года загораживал путь к новой книге.

На вопрос "Что взамен?" охотно отвечали социальные утописты. Однако их ответы не удовлетворяли Чершевского. У них все сводилось к новым, более "справедливым" способам дележки пирога. Меж тем, этот пирог, под давлением промышленности на природные ресурсы планеты, все убывал. На какие бы "справедливые" и "равные" куски пирог ни делили, эти кусочки становились все скуднее. Чершевского не устраивал ответ социалистов, предлагавших разделить пирог по-братски с помощью государства. Критически он оценивал предложения анархистов — делить куцый пирог через общину, через всеобщее голосование. Вызывали недоверие рецепты демократов, утверждавших что "невидимая рука рынка" раздаст каждому кусок по труду: слишком явно было видно, в предыдущие годы, что рынок собирает все куски в руках монополий и платит киллеру больше чем библиотекарю.

Таким образом, на первое место выдвигался вопрос: "А как испечь новый пирог?" Как изменить мир таким образом, чтобы новый строй не сводился к переделу существующих благ, и создал то изобилие, на базе которого только и возможно счастливое общество? Из чего и с помощью чего строить это новое?

Лишь теперь, после бесед с подпольщиком, Чершевский понял: искомый ответ давала скорее научная фантастика, чем политическая утопия. Именно научная фантастика могла за десятилетия вперед предсказать появление новых изобретений. Технология — вот архимедов рычаг, который перевернет мир, откроет путь к освоению новых ресурсов, открытию новых источников энергии, и организации производства таким образом, чтобы исчез рутинный, не-творческий, подневольный труд. Став всесильной, техносфера порождает изобилие, а значит исчезают социальные конфликты вокруг дележки пирога: в мире обеспеченных свободных творцов, с равным доступом к этой новой технике, нет причин для вражды.

Однако ж, построению такого общества, использованию новых технологий во имя всеобщего блага, сопротивляются силы регресса, взявшие на вооружение идеи консерватизма и религии. В их руках сейчас — государственная машина подавления. Это серьезное препятствие, но оно вполне преодолимо: революции — локомотивы истории…

В эти дни Чершевский решил для себя основную проблему: чем заменить старое.

Решительно отбросив веер, Николай встал из-за стола, извлек из шкафа старинную пишущую машинку. Прежний компьютер его сгорел — а нового писатель не купил, опасаясь электронной слежки РСБ. Не беда: машинка привычней. Он потревожил аккуратную пачку бумаги, разложил на широком письменном столе белоснежные листы. Не трогая клавиш, писатель сперва взял авторучку и принялся набрасывать план. Николай наметил сюжет и фабулу будущего романа, экспозицию и завязку.

Работать приходилось в новом для него жанре фантастики. Прикрывшись инопланетным антуражем, писатель мог бы обрушиться с критикой на нынешний рабсийский режим. Однако Николай решил иначе. События он поместил в мрачное будущее — в "новое средневековье", ожидавшее страну лет через двадцать, если тиранические тенденции не сметет к тому времени волна революции. Героям предстояло действовать и бороться в условиях, где гнет деспотии сгустился до атмосферы застенка.

Перелицевав мелкие детали на инопланетный лад, Чершевский в целом сохранил привычный ему стиль. То была плетеная композиция. Действующие лица, поначалу не знакомые друг с другом, сперва описывались порознь, и лишь впоследствии знакомились, враждовали, дружили. Переходя от одного героя к другому, писатель часто возвращался к их прошлому, к былым событиям, построившим их личность. Затем он перекидывал русло сюжета в настоящее. Кружева повествования показывали взаимосвязь явлений вымышленного мира, придавали книге панорамную масштабность. Каждый эпизод иллюстрировал мысль автора. Николай пренебрег литературными красотами, не заботился о детальном выписывании фигур, частенько жертвовал эстетикой ради общественной идеи.

Сочинитель встал из-за стола и открыл окно. В душный кабинет ворвалась вечерняя прохлада. Огромная синяя Мезля завершала поворот вокруг оси, на западе догорали лучи заходящего Слунса, окрасив стекла дальних многоэтажек оранжевым огнем. С востока на сизом горизонте всходил на небо серебристый Селен — спутник планеты. Минут десять Николай наслаждался великолепным зрелищем, вдыхая полной грудью хрустально-чистый воздух. Затем вернулся к темному столу и вновь склонился над исписанным листом, намечая биографии героев романа, шлифуя экспозицию.