Избранные сочинения в 9 томах. Том 2: Следопыт; Пионеры - Джеймс Купер

— Вот-вот, то же самое говорю и я, — сказал моряк; оба они шли к блокгаузу, но так увлеклись каждый своей проповедью, что забыли, куда и зачем идут. — Точно так же обстоит дело у моля. Сколько раз я думал с легким сердцем, когда нам грозило кораблекрушение, что владелец посудины не я, а кто-то другой! «Если старая калоша и пойдет ко дну, — говорил я себе, — это будет стоить мне жизни, но не состоянья, а это, как-никак, утешение». Я заметил, шатаясь по свету от Горна до Нордкапа, не говоря уж об этой короткой прогулке по пресным водам, что если у человека есть несколько талеров в ларце под замком, то под тем же замком он держит свое сердце. А потому все свои капиталы я ношу на себе зашитыми в пояс. Человек без сердца выеденного яйца не стоит, это все равно что рыба с продырявленным пузырем.

— А человек без совести, по-моему, и не человек вовсе, так, жалкий ублюдок, и это знает всякий, кто имел дело с мингами. Меня мало интересуют талеры и португальское золотые — эта более ходкая монета в наших местах, — и я с вами согласен, что, если у кого ларец набит червонцами, значит, он там же схоронил свое сердце. Последний раз, как в стране у нас был мир, я столько за два лета наготовил пушнины, что и сам было возмечтал о собственности. Единственное, что меня тревожит, когда я думаю о женитьбе на Мэйбл, — это как бы мне не слишком привязаться к вещам из желания устроить ее получше.

— Вы рассуждаете как философ, мастер Следопыт, и, насколько я понимаю, как истинный христианин.

— Я бы руки не подал человеку, который стал бы в этом сомневаться. Для меня белый человек не может не быть христианином, как и краснокожий не может не верить в блаженные поселения. И, в сущности, допуская известную разницу в верованиях и в учении о том, чем дух займется после смерти, я считаю, что каждый добрый делавар — добрый христианин, хотя бы его и не крестили, а каждый добрый христианин — добрый делавар в рассуждении человеческой природы. Мы со Змеем частенько об этом толкуем, у него большой интерес к этим вещам.

— Черта с два у него интерес! — возмутился Кэп. — Кто это пустит его в церковь со всеми его скальпами за поясом?

— Не судите поспешно, друг Кэп, а глядите в корень! Все это лишь пустая оболочка, дань среде и воспитанию, а также естественным склонностям человека. Оглянитесь на род людской и постарайтесь понять, почему вы видите здесь красного, а там черного воина, а в других местах — белые армии? Все это, да и многое другое, что я мог бы вам указать, создано для особой, неизвестной нам цели. Нам не пристало отрицать факты и закрывать глаза на истину. Нет, нет, у каждого цвета кожи свои склонности, свои законы и верования, но нельзя осуждать того, кто этого еще как следует не разумеет.

— Вы, верно, много читали, друг Следопыт, у вас на все такие твердые взгляды, — ответил Кэп, немало удивленный столь простым символом веры своего спутника. — Теперь и мне все ясно как на ладони, хоть сам бы я до этого вовек не додумался. К какому же исповеданию вы принадлежите, мой друг?

— Что вы сказали?

— Ну, какой держитесь секты? Или какой установленной церкви?

— А вот взгляните вокруг и сами посудите. Я и сейчас в церкви: ем в церкви, пью в церкви, сплю в церкви. Земля и есть церковь божия, и я, смею надеяться, повседневно и повсечасно служу моему творцу не переставая. Нет, нет, я не отрекаюсь от своей крови и цвета кожи, я как родился христианином, так христианином и умру. Моравские братья [136]немало меня искушали; побывал я в руках и у королевского пастора, хотя эта публика себя утруждать не любит; говорил со мной и католический миссионер из самого Рима, когда я провожал его по лесу, но у меня про всех был один ответ: я уже христианин и не хочу быть ни моравским братом, ни членом англиканской церкви, ни папистом. Нет, нет, я не отрекаюсь ни от крови своей, ни от происхождения.

— По-моему, ваше слово, мастер Следопыт, могло бы облегчить сержанту его путь через рифы и мели смерти. С ним никого сейчас нет, кроме бедняжки Мэйбл, а ведь она, не говоря уж что дочь ему, всего-навсего девушка, да и по годам дитя.

— Мэйбл слаба телом, друг Кэп, однако в этих вопросах, пожалуй, сильнее нас, мужчин. Но сержант Дунхем— мой друг, к тому же он ваш шурин, и теперь, когда мы выиграли битву и отстояли наши права, нам следует обоим быть при его кончине. Я проводил на своем веку не одного умирающего, — продолжал Следопыт; по своему обыкновению, он то и дело останавливался и, ухватив собеседника за пуговицу, пускался в пространные воспоминания из своего прошлого, — я проводил на своем веку не одного умирающего, видел его последнее содрогание, слышал его последний вздох; после горячки и сутолоки битвы полезно задуматься о судьбе тех, кому не повезло в сражении, понаблюдать, как по-разному ведет себя человеческая природа в столь важную минуту. Иные уходят из жизни в слепоте косного невежества, словно господь не дал им разума и сознания, тогда как другие, покидая нас, радуются, словно сбросили с плеч тяжелое бремя. Мне кажется, мой друг, что в эти минуты наш ум работает с особенной ясностью и что все наши прошлые дела теснятся перед нашим внутренним взором.

— Ручаюсь, что это так. Мне и самому приходилось бывать в подобных переделках, и, по-моему, человек от этого только лучше становится. Как-то я уже думал, что дни мои сочтены, и заново просмотрел судовой журнал моей жизни с таким старанием, какого от себя и не ожидал. И не то чтобы я считал себя великим грешником: если я и грешил, то осторожно, по малости, хотя, конечно, покопайся, найдется и у меня на совести куча всякого мусора, как, впрочем, у любого из нас. Не был я ни пиратом, ни изменником, ни поджигателем, ничего такого за мной не водится. А что до контрабанды и прочих подобных несерьезных проступков, тут уж ничего не попишешь — я моряк, а всякое ремесло, как известно, имеет свои темные стороны, в том числе, должно быть, и ваше, Следопыт, как оно ни полезно и почетно.

— Что ж, среди проводников и разведчиков на границе сколько хочешь отпетых негодяев, а есть и такие, что, вроде нашего квартирмейстера, служат за деньги двум господам. Я себя к ним не причисляю, хотя соблазны у всякого бывают, чем бы он ни занимался. Трижды искушал меня враг человеческий, и как-то я даже чуть не поддался ему, хоть и не в такой мере, чтобы это могло меня тревожить на смертном одре. Первый раз напал я в лесу на связку шкурок, принадлежавших, как я знал, одному французику; он охотился по нашу сторону границы, где ему, разумеется, делать было нечего. Двадцать шесть бобровых шкурок — одна под стать другой, одна другой краше! Это был большой соблазн, я даже убеждал себя, что закон почти что на моей стороне, хотя время было мирное. Благо я вспомнил, что на охотников этот закон не распространяется и что бедняга, может, уже строит какие-то планы на зиму, рассчитывая продать эти шкурки. Так я их и не тронул. Многие меня за это, конечно, ругали, но в ту ночь я уснул сном праведника, а это первое доказательство, что поступил правильно. Другой раз я нашел ружье — единственное в этой части света, какое может идти в сравнение с моим «оленебоем». Я знал, что стоит мне им завладеть или даже просто припрятать, и я стану заведомо первым стрелком в наших краях. Я был тогда молод и неопытен по части стрельбы, а молодость честолюбива и предприимчива. Однако, благодарение богу, я победил в себе это чувство, а главное, дружище Кэп, в первом же стрелковом состязании победил честь честью хозяина того ружья — он стрелял из него, а я из «оленебоя», — и это в присутствии самого генерала!