Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

Широкие плечи Тимохи, охотничий нож на поясе и полный решимости взгляд сразу же изменили картину: небрежным движением Гаврила бросил на стол уток, схватился за живот и закатился в таком неудержимом смехе, что, глядя на него, Тимоха, не на шутку возмущенный дерзостью Крыгина, тоже невольно улыбнулся.

– Напужал! Штоб мне прям здеся сдохнуть, напужал. Ой, не могу. Ой, язви те в душу, поджилки-то как заплясали! – визгливо выкрикивал Гаврила. – Не трону! Перстом не шевельну. Я ведь токо забавы ради. Мя хлебом не корми – позатействовать дай. Ну-ну, давай руку-то!

Тимоха пожал шершавую руку Крыгина.

– Мужики на улице давеча сказывали, што ты обсерчал на мя шибко, – снисходительно улыбнулся Гаврила. – Вот я с охоты прям к те и пожаловал!

Крыгин говорил с такой жадностью и так поспешно, точно он до этого момента не говорил ни с кем много лет.

– Ты уж не обессудь, што проповеди твое не посещаю, опредь души оне мне. Уметь языком складно трекать – вещь завсегда полезная, особливо ежели удастся через энто на мужицкие плечи вскарабкаться; и везут, и опять же далече видно. С чужих-то плеч зырить, как с каланчи. Иной дурак, ваш брат, всю жисть пашет – пот аж в сапоги стекат, а вота ты, складный, дальновидный. – Гаврила хитровато прищурил правый глаз, словно собираясь выстрелить в самое сердце Тимохи. – Поди и родителев за пост свой нечестивый сгубил? А?

– Вот што, пес нечастивый, ты свое сказки кому другому сказывай, но не мне. О те ужо наши люди хуже, чем о ворогах судачат! И сюды к нам пришел ты без приглашения и на испуг взять хошь, да не выйдет. – Тимоха трусил, говоря эти слова, но выглядел так естественно, что проницательный казак не смог заглянуть сегодня в его душу. А пастырь продолжал: – А вот лучше ответь-ка мне: пошто женщину ту, Степаниду, вопреки ее воли при себе содержишь? Знать, у Васи украл? Тать ты?

Много чего еще хотелось сказать Тимохе, но он сдержал себя: перед ним был злой, темный человек, намного хитрее его. И уже увещевательным тоном продолжил:

– Мы с тобой об чем уговаривались? Покуда живешь средь нас, знать, и на проповеди мои ходы.

– Гавриилыч! Товарыщ ты мой распрелюбезный! Да хто, хто Хосподу не грешен, царю-батюшке не виноват? Да ты энто из-за чево, язви те в душу? Да стоит ли из-за проповедей какех-то чертовых дружбу-то терять? Щас мы вота уточек зараз в котел – и шито-крыто, ишшы их у нас в брюхе. Ты, конешно, прав нащет проповедей-то. Но я ж те не раз грил, што не по нутру оне мне. Казак я, конешно, верткий, ходовой. – Крыгин с силой ударил себя кулаком в грудь. – Да я, бляшечки! Да што ты, Гавриилыч!

Затем он закатил глаза под лоб:

– А жисть, Гавриилыч, ее, товарыщ ты мой распрелюбезный, по одному уставу церковному не сладишь. Провалица мне прям щас в ад кромешный, не сладишь. Завсегда хто-нибудь невзначай хде-то и оступится. Да ежели бы за кажный проступок людишек к Иисусу притягивать! – Гаврила опять увел глаза под лоб. – Тады я эдак вот своим умишком убогим полагаю, ни одново человека б не наказанным не осталось – всех бы зараз пороть батогами пришлось. Ей-богу, всех людишек до одново!..

Крыгин хитровато сощурился, скосоротился и уже совсем другим тоном заговорил:

– Я энто иду себе тихонечко с охоты, а мужички меж собою судачат. Слухаю, обо мне, грешном. – Гаврила метнул наглым глазом на слушавшего его Тимоху. – Грят, што ты мя изгнать грозился?

– Я тя… – Тимоха вдруг осекся и замолчал.

– Вот и я про энто же, – усмехнулся Крыгин. – Ты бы лучше за меня держался. Твое стадо ненадежно и тя едва терпит. Вот случись, оне из повиновения выйдут? Што деть-то одын без родителев ешо будешь?

Гаврила опять ударил себя кулаком в грудь и зашелся смехом. Ну а Тимоха нахмурился, схватил со стола уток и протянул их казаку:

– Есть я твоих уток не буду. Я не лишен провизии.

– Ну што ж, Гавриилыч, в эдаком разе я завсегда говорю: баба с возу – кобыле легше. Я пошел, а ты над моеми словами поразмысли-ка.

– Скатертью дорога, – пробубнил зло Тимоха.

Даже не оборачиваясь, он почувствовал, как Крыгин издевательски ощерился, растянул свой широкий рот, усаженный крупными желтыми зубами, и прозвучали слова, ранившие Тимоху в самое сердце:

– Со мною дружить надо, сосунок. Иначе прибью али до неузнаваемости изувечу!

Как только дверь за Крыгиным захлопнулась и шаги его затихли, Тимоха позволил себе расслабиться. Опустив голову, он разгуливал взад и вперед по комнате. Пастырь был очень озабочен. Изредка он останавливался, косился на дверь и снова начинал ходить.

– Сказать мне такое! – бормотал он. – С ума спятил, поганец! Совсем обезумел! Разрази ево гром! Задушил бы собственными руками!

И, поглаживая жидкую бороденку, углубился в думы.

«Нет, не то! Тута клин клином не вышибешь! Злыдень заносчивый и злой! Раздражать шальную голову негоже – совсем взбесится. Супротив энтово яда поможет токо противоядие: тута и сгодится ево баба, Степанида, кажись. Молода, красива. Не пуглива, не глупа. Надо бы посулить ей освобождение от Гаврилы!»

Проделав еще несколько кругов по пустой комнате, Тимоха остановился. Внезапно пришедшая мысль буквально пригвоздила его на месте: «А для че бабу-то посвящать? Чем она сможет помочь? Гори она… вот именно, пущай горят оне оба в гиене огненной! Грехом больше – грехом меньше, кака разница и без того погрязшей в грехах, как в болоте, душе!»

* * *

Гаврила Крыгин не мог понять причин беспокойства и нерешительности, вдруг сковавших его волю после разговора с Тимохой. Он был крайне недоволен собой, сердился, что спасовал при разговоре с жалким юнцом. Конечно, нужно было остаться и поставить пастыря на место.

Крыгин вошел в землянку и запер за собой дверь. Не вступая в разговор со Степанидой, он, как обычно перед сном, связал ей руки. Затем не раздеваясь лег на постель и заснул. Тревога не отступала и во сне. Сон был крепок, но недолог. Это было забытье, в котором терялось ощущение сегодняшнего дня, но из-под омута случайных переживаний и впечатлений выступало неосознанное беспокойство. Оно становилось вещественным, принимало очертания человеческого тела, руки, разжигающие огонь, глаза, злобно блестящие из-под полуопущенных век… Тимоха!

Он разом проснулся. Солнце уже зашло. Степанида тихо спала. Вечерний туман наполнил землянку сыростью. Как только Гаврила вскочил с постели, проснулась и женщина:

– Ты што скачешь,