Ожерелье королевы - Александр Дюма

– Ваше величество, во имя почтения, какое я питаю к Богу, хотя я его почитаю куда меньше вас…

– Прощайте! Прощайте! – бросила ему королева.

– О ваше величество, простите меня!

– Господин де Шарни, я вас прощаю.

– Ваше величество, последний взгляд!

– Господин де Шарни, – молвила королева, трепеща от гнева и волнения, – если вы человек чести, то сегодня вечером или завтра утром вы, если не умрете, уедете из дворца.

Отдавая повеление, королева умоляла. Шарни, сложив в упоении руки, пополз на коленях к королеве.

Однако она, стремясь убежать от опасности, уже распахнула дверь.

Андреа, не отводившая с самого начала свидания глаз от двери, заметила и стоящего на коленях молодого человека, и близкую к обмороку королеву, заметила горящий надеждой и гордостью взор Шарни и погасший, опущенный взгляд Марии Антуанетты.

Пораженная в самое сердце, исполненная отчаяния, испытывая ненависть и презрение, Андреа все же не склонила голову. Она смотрела на королеву, и ей казалось, что Господь чересчур щедро оделил эту женщину, дав ей красоту и трон: ведь только что он подарил ей целых полчаса с г-ном де Шарни.

Доктор же сейчас был просто не способен обращать внимание на второстепенные подробности.

Полностью поглощенный мыслью, добьется ли королева успеха в переговорах, он только спросил:

– Ну как, ваше величество?

Королева чуть ли не с минуту молчала, чтобы прийти в себя, чтобы утихло бешеное сердцебиение и не пресекся голос.

– Так что же он сделает? – снова задал вопрос доктор.

– Уедет, – пробормотала королева.

Даже не взглянув на нахмурившуюся Андреа и потирающего руки доктора Луи, она машинально закуталась в накидку с кружевными рюшами и быстрым шагом прошла по галерее, направляясь в свои покои.

Андреа пожала руку доктору, который поспешил к больному, и торжественно, словно привидение, пошла к себе в комнату.

Она даже не подумала спросить у королевы, не будет ли каких приказаний. Для Андреа с ее характером королева больше не существовала – была только соперница.

Шарни, на которого доктор Луи вновь простер свои заботы, казалось, стал совершенно другим человеком, нежели был вчера.

Демонстративно преувеличивая свои силы, словно бахвалясь решимостью, он так стремительно, так энергично засыпал доктора вопросами относительно скорых сроков своего выздоровления, режима, которого ему следует держаться, способа, каким ему лучше переезжать, что Луи подумал, а не имеет ли он дело с куда более опасным рецидивом, вызванным новой навязчивой идеей.

Однако вскоре Шарни рассеял все опасения: он был подобен железу, доведенному в огне до красного каления, железу, краснота которого сходит на нет, как только уменьшается жар. На глаз оно уже черное и в то же время еще достаточно жаркое, чтобы испепелить все, что к нему поднесут.

Луи увидел, что к Шарни вернулись спокойствие и логичность его лучших дней. Молодой человек был настолько здравомыслящ, что счел себя обязанным объяснить врачу, почему он так стремительно переменил решение.

– Дорогой доктор, – заявил он, – королева, пристыдив меня, сделала для моего выздоровления куда больше, чем могла бы сделать вся ваша наука вкупе с самыми лучшими лекарствами. Уязвить мое самолюбие – значит укротить меня, подобно тому как укрощают коня, когда рвут ему удилами губы.

– Тем лучше, – пробормотал доктор.

– Я тут вспомнил: один испанец, а они народ хвастливый, однажды, чтобы доказать свою силу воли, говорил мне, что во время дуэли, когда его ранят, ему достаточно пожелать остановить кровь, чтобы не радовать ее видом противника, и она перестает течь из раны. Я смеялся над ним, а теперь сам почти как этот испанец. Если лихорадка и бред, за которые вы корите меня, захотят возвратиться, я скажу им: «Вам нет пути ко мне».

– У нас имеются примеры подобного феномена, – серьезным тоном произнес доктор. – Позвольте же мне поздравить вас. Итак, душевно вы исцелились?

– Ода!

– Ну что ж, вскоре вы убедитесь, какая существует связь между душевным и физическим в человеке. Это интереснейшая теория, и я развил бы ее в книге, будь у меня время. Исцелившись душевно, вы через неделю будете здоровы и физически.

– Дорогой доктор, благодарю вас!

– А для начала вы, значит, уедете?

– Когда вам будет угодно. Прямо сейчас.

– Подождем до вечера. Не будем пороть горячку. Скоропалительные действия – это всегда риск.

– Хорошо, доктор, подождем до вечера.

– И далеко ли вы поедете?

– Хоть на край света, если будет нужно.

– Для первого раза это слишком далеко, – невозмутимо заметил доктор. – Может, ограничимся поначалу Версалем?

– Версалем так Версалем. Как вам будет угодно.

– Мне кажется, излечение вашей раны – вовсе не повод для ссылки, – заметил доктор.

Его наигранно безразличный тон прозвучал для Шарни как предостережение.

– Да, доктор, у меня действительно есть дом в Версале.

– Значит, решено. Сегодня вечером вас перенесут туда.

– Но вы не вполне поняли меня, доктор. Я хотел бы поехать в свои поместья.

– Ах, вот как, в свои владения… Но черт побери, не на краю же света ваши владения.

– Они на границе Пикардии, лье в пятнадцати – восемнадцати отсюда.

– Вот оно что.

Шарни пожал руку доктору Луи, словно благодаря его за деликатность и чуткость.

Вечером те же четыре лакея, что совсем недавно при первой попытке вынести больного были столь грубо изгнаны, перенесли Шарни до кареты, которая ждала его у общего подъезда.

Людовик XVI, проведший весь день на охоте, недавно отужинал и уже лег спать. Шарни был несколько обеспокоен тем, что уезжает, не испросив у короля отпуска, но доктор совершенно успокоил его, пообещав принести монарху извинения и объяснить отъезд необходимостью перемены места.

Покуда Шарни несли к карете, он до последнего мгновения предавался мучительному наслаждению – смотрел на окна покоев королевы. Но поймать его на этом никто не мог бы: лакей, несший факел, освещал дорогу, а не лицо молодого человека.

На ступеньках Шарни поджидало множество офицеров, его друзей; их заблаговременно предупредили, так что отъезд его отнюдь не выглядел бегством.

Веселые и шумливые, они проводили Шарни до самой кареты, но он мог позволить себе скользить взглядом по дворцовым окнам; у королевы они сияли: ее величество чувствовала себя не слишком хорошо и принимала дам в спальне. Окна комнаты Андреа были темны. Сама Андреа, тоскующая, охваченная невольной дрожью, пряталась за узорчатой штофной занавеской и, незримая, следила за каждым движением раненого и его свиты.

Наконец карета тронулась, но так медленно, что можно было различить цокот каждой подковы на звонких плитах.