Книга бытия (с иллюстрациями) - Сергей Снегов

Так я стихотворил целый месяц. И когда он окончился, передо мной оказалась стопочка из почти четырех десятков стихов, очень разных, но единых по мироощущению. Я стал выстраивать их в цикл, расставляя не по датам, а по содержанию. В мире был только один человек, которым я восхищался, на которого злился и над которым смеялся — я сам. И я не удержался, чтобы не поиронизировать даже над тем, что казалось самым сокровенным. Я назвал сборник «Бред. История одного сна» — и разбил на семь глав: «Посвящение», «Предисловие. Кредо», «Часть первая. Сон начинается», «Часть вторая. Бред», «Часть третья. У попа была собака», «Часть четвертая. Проснулись» и «Эпилог». Названия казались мне остроумными — я радовался им не меньше, чем стихам.

Спустя шестьдесят два года, готовя объединенное собрание своих стихотворений, я поразился, насколько юношеские эти размышления близки мне, старику. Разумеется, в них явно чувствовалась литературная неопытность. Я отредактировал их, но не стал менять сути. Не знаю, будет ли их кто-нибудь читать, но для меня они важны — как документ моей жизни.

Тогда, в Одессе, я и не подумал показать эти стихи Людмиле. И не только потому, что вообще не люблю (это стало ясно потом) выносить на общий суд то, что я делаю, — и если мне приходится этим заниматься, то лишь из-за того, что моей семье нужно как-то жить. Вторая причина была гораздо более важной и странной — я стал равнодушен к любимой. Я спокойно думал о ней, безразлично вспоминал Семена и семью Крихацких. Стихи о Людмиле отодвинули от меня ее саму.

Так продолжалось около двух месяцев, а потом я случайно встретил ее (она меня не заметила) — и точка была поставлена. Людмила шла по другой стороне улицы. Ее окружали друзья: две или три девушки, два или три парня — веселая, шумная группка. Людмила хохотала — звонкий ее смех был слышен очень отчетливо. Я остановился, переждал, чтобы меня не заметили, и пошел по своим делам.

Но эта картина еще долго стояла перед моими глазами. Я недоумевал — даже возмущался. Жизнь Людмилы после нашего расставания должна была сложиться иначе! Эти стандарты были хорошо разработаны в любовных романах. Девушку насильно разлучили с возлюбленным, беда несовместима со смехом. А Людмила хохочет! Говорят, горе нестерпимо. Оказывается, веселье бывает более невыносимым — если оно чужое. Оно язвит жестче поражений.

Эта обида еще дала о себе знать — но об этом позже. А пока — самое главное: 9 февраля я женился на бывшей своей соученице по профшколе Фире Вайнштейн. И вечером послал Людмиле мстительную и глупую телеграмму: «Сереж умер». Я не лгал и не издевался — просто это имя, «Сереж», было для меня знаком особых наших отношений. Я хотел сказать, что все кончено. А Людмила поняла мою вычурную телеграмму как нормальный человек — и решила, что я умер.

Утром, когда я еще лежал в постели, в дверь постучали — и я услышал голос Людмилы:

— Вот так умер! Спит и не хочет просыпаться!

Она вошла ко мне с сестрой. Я проворно вскочил. Мама торопилась в киоск, отчим уже ушел. Мы остались втроем. Людмила дышала, как после бега.

— Что случилось? Не молчи, скажи наконец!

Я вынул из кармана загсовское свидетельство о браке. Людмила прочла его.

— Теперь понятно. Что тебе сказать, Сережа? От всей души поздравляю, желаю долгого счастья. Пойдем, нам не надо здесь оставаться, — сказала она сестре.

— Подожди, Люся, мне хочется кое-что узнать, — ответила та. — Сережа, раз вы женаты, это уже не имеет значения, но все же… Вы обещали ждать до апреля, мы вам поверили. Нам показалось, что вы все поняли.

Мне нестерпимо захотелось оправдаться.

— Я понял, что меня выгоняют. Мне показали на дверь, чтобы сохранить в доме покой.

Людмила ничего не сказала, а сестра возмутилась. У нее запылали щеки.

— Вы глупец, Сережа! Не покой, а Люсину жизнь! Семен замахнулся на Люсю ножом — папа едва успел его перехватить. Семен кричал: он убьет ее, но не допустит, чтобы вы были вместе. Это было за день до вашего прихода. Вот тогда мы все (Семенов отец тоже) решили, что вас нужно разлучить, пока его не возьмут в армию.

Я с упреком обратился к Людмиле:

— Ты же утверждала, что сказала всю правду… Вместо нее опять ответила сестра:

— Вам нельзя было этого говорить! Вы придумывали всякие бешеные варианты. Мы побоялись, что вы кинетесь мстить. Проще всего было попросить не приходить к нам какое-то время. Семен тоже обещал исчезнуть, если вы перестанете встречаться.

— Расскажи хоть теперь, как все произошло, — попросил я Людмилу. Она заколебалась — и я горько добавил: — Надеюсь, ты понимаешь: сейчас это безопасно. При живой жене я не побегу мстить за прежнюю подругу.

— Ну, как произошло? — Она с трудом подбирала слова. — Обыкновенно… Он пришел к нам домой, я причесывалась перед зеркалом и что-то напевала. Он очень зло спросил: «Веселишься, значит?» — «Почему бы не веселиться, день хороший». — «И день хороший, и твой Сергей скоро придет». — «И мой Сергей скоро придет», — сказала я. Тогда он выхватил нож. Хорошо, что папа в это время проходил через комнату, он успел заломить его руку, но ножа так и не вырвал. Вот как это было. А на другой день пришел ты. — Она снова обратилась к сестре: — Пойдем, мне хочется домой.

— Проводите нас, Сережа, — сказала сестра. — По дороге еще немного поговорим.

День был морозный, под ногами скрипел снег. Мы шли молча. Нам нужно было сказать слишком многое — а это было невозможно. У двери мы с Людмилой остановились. Сестра убежавшая вперед (проверить, как ребенок), выглянула из комнаты.

— Сережа, зайдите на минутку. Родители хотят убедиться, что вы живы.

Я понимал, что этого не нужно делать, — но все-таки вошел. Крихацкие сдержанно поздравили меня. Разговор не клеился. Я помолчал, потом попрощался. Людмила подала мне вялую руку, сказала не глядя: «Прощай, Сережа!» Сестра, побежавшая закрывать за мной дверь, прошептала:

— Можете мне верить — от души желаю вам счастья. А поступили вы глупо, все могло повернуться по-другому. Бог вам судья, Сережа!

По дороге домой я издевался над собой, переиначивая в уме знаменитое изречение Зощенко — теперь оно вполне подходило и ко мне: «Горе молодого счастливого мужа не поддавалось описанию».[67]

Спустя пять или шесть лет я увидел Людмилу еще раз. Она шла с двумя хорошенькими, нарядными девочками мал мала меньше — и радостно поздоровалась со мной. Я тоже обрадовался.

— Твои? — показал я на малолеток.

— Конечно. — Она лукаво, как прежде, улыбнулась. — Не жалеешь, что не твои? А могли бы…

— Не уверен, что тогда они были бы такими хорошенькими. Я рад за тебя.