Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин

Между тем льдина Семенову не понравилась: слишком продолговатой формы, да и окружавшие ее торосы не покрыты снегом – верный признак того, что они «новорожденные» и поле недавно ломало. К тому же вокруг не просматривалась площадка, куда можно было бы перебазировать лагерь в случае катастрофических разломов.

Галс за галсом Ли-2 облетал район поисков.

В пилотской кабине было тепло, Белов снял шапку: волосы его, когда-то темно-каштановые и неподвластные расческе, поредели и поседели, и Семенов с острым сожалением отметил, что время прошлось и по выкованному из стали Коле Белову – полсотни разменял, а сверх полсотни, как говорят, годы уже не идут и даже не бегут рысцой, а скачут от юбилея к юбилею.

Семенов про себя улыбнулся; от своего юбилея Белов удрал. Незваные, по тайному сговору со всех сторон съехались, слетелись друзья, а их встречала Настя и с возмущением показывала мужнино наставление: «Каждому, кто заявится, – рюмку водки, и гони в шею». Коля считал: человек от юбилея мало того что глупеет, но еще и теряет пять лет жизни. «Юбилей, – посмеивался он, – это, гаврики, репетиция похорон. Лично я хотел бы, чтоб это мероприятие прошло экспромтом».

Чуть было не накаркал! Вчера, в первый день поисков, обнаружили преотличнейшую Льдину, глаз радовала – ну просто красавица по всем статьям. Произвели посадку, лед пробурили полутораметровый, окрестности осмотрели и только начали строчить на базу победную реляцию, как сначала слева, потом справа лед захрустел; кинулись расчехлять моторы – и с двух других сторон пошли трещины. Тут бы газануть, пока они не разошлись, а лыжи примерзли! И «микрометром», здоровенной деревянной кувалдой, по ним лупили, и тросиком снег под лыжами пропиливали, и всем кагалом за привязанную к хвосту веревку тянули – самолет ни с места. А трещины с трех сторон уже разошлись метра на два, сзади торосить начинает – быть тому Колиному «экспромту»! До седьмого пота били «микрометром», канавки под лыжами прорыли – целый час самолет дрожал и трясся, как припадочный, пока не сдвинулся с места. Дал Коля газ, проскочил через трещину шириной в восемьдесят сантиметров, поднял машину в воздух. Взлетели, покружились над треугольником, на котором сидели минуту назад, с рождением друг друга поздравили: разорвало уже треугольник на мелкие геометрические фигуры. «Понял, почему нам за первичные посадки такие деньги платят?» – смеялся Белов. «Плата за страх», – с уважением ответил заметно осунувшийся за тот час Веня Филатов.

Вот тебе и преотличнейшая Льдина, красавица по всем статьям! От таких красавиц и пошла она сединой, Колина шевелюра.

Первичные посадки на лед Белов любил до самозабвения. Скажи ему: «Кончился, Кузьмич, лимит на первичные, нет больше на них денег», – изругал бы на чем свет стоит бухгалтерию, кликнул добровольцев и полетел бесплатно.

– Не тебе за каждую посадку по восемьдесят целковых платить, а с твоей зарплаты удерживать! – посмеивался Крутилин и вкрадчиво: – Подсказать начальству, Коля, или сразу поставишь бутылочку?

Белов пренебрежительно отмахивался: денег он зарабатывал много, и определяющей роли в его жизни они не играли, из начальства всерьез побаивался одних только врачей, которые с каждым годом все внимательнее изучали его организм. Кто знает, сколько еще осталось сидеть за штурвалом, какие ребята уже отлетались – Черевичный и Мазурук, Перов и Москаленко, Каминский, Козлов и сколько других… Асы, вся полярная авиация на них держалась! Таких уже теперь нет, извозчиком становится полярный летчик, а пройдет еще несколько лет, придумают какие-нибудь автоматы, и самолеты нужны будут разве что на проводке судов – как поводыри у слепых. «Выдует из Арктики романтику, как медведя голод из берлоги», – кажется, так поет этот негодяй Филатов, который вчера схватил чужой «Зенит» и засветил бесценную пленку: трещина пересекает след лыж самолета и быстро расходится.

Был в них, в этих полетах с их отчаянными посадками, тот риск, без которого жизнь Белова стала бы пресной и безвкусной. Каждая такая посадка, обострявшая до предела чувства и взвинчивавшая нервы, давала Белову ощущения, которые раньше доводилось испытывать только в воздушном бою. Холодный расчет и смертельный риск, считаные секунды пробега по неизвестному льду, жизнь, спрессованная в несколько мгновений! Ошибся – лед хрустнет, и самолет провалится, повиснет на плоскостях (так уже было) либо сразу же угодит «в гости к Нептуну» (пока бог миловал, тьфу-тьфу-тьфу). Не подвела интуиция – и уверенно скользишь по льдине, уже точно зная, что бой выиграл, и испытывая непередаваемое чувство счастья, будто перехитрил «фоку» и прошил его брюхо длинной очередью.

В отсутствие Крутилина вторым пилотом к Белову старались не попадать: «Сливки снимает, под чужой работой подпись ставит!» Действительно, черновую работу Белов не любил, беззастенчиво сваливал ее на второго и предпочитал во время перелета в район поисков либо почесать языком, либо просто поспать. Ворчал и Крутилин: «Тоже мне маэстро, Дюма-отец!» – но настоящей обиды у него не было, потому что уж кто-кто, а Крутилин знал: из сегодняшних летчиков лучше Белова на лед не сесть никому. Мало того что знал – летчики народ самолюбивый, и такое знание часто порождает зависть, – но Крутилин не только не завидовал Белову, а смертельно обижался, если его друга незаслуженно забывали и обходили наградой. Случалось, Крутилин летал командиром корабля и сам совершал первичные посадки, но честно признавался себе, что нет в них ни ювелирной отточенности, ни красивой лихости, ни озарения в риске, и, будучи человеком трезвым, раз навсегда для себя решил: лучше летать с Колей вечным вторым и радоваться его таланту, чем быть первым и мучиться сознанием своей заурядности.

…В грузовой кабине ступить негде: полкабины – запасные баки с горючим, ящики с продовольствием, палатка свернутая, газовая плита с баллонами пропана, разное оборудование. На спальных мешках, брошенных на баки, лежали, покуривая, двое, а доктор Бармин с Филатовым примостились на ящиках у газовой плиты и рубили смерзшиеся в большие комки пельмени. От ударов куски разлетались, и тогда Бармин их поднимал, обдувал и бережно укладывал на чистое полотенце, создавая, как говорил Филатов, «исключительно жалкую иллюзию санитарии и гигиены». Скорчившись, сладко дремал на палатке бортмеханик Самохин. Направленное тепло от газового камина грело его спину, и Самохин блаженно улыбался во сне.

Из пилотской кабины выглянул Крутилин, снял с кастрюли крышку, принюхался и с веселым ужасом произнес:

– Вот бы сюда инспектора из министерства!.. Для начала грохнулся бы в обморок, а очнувшись, лишил бы всех поголовно дипломов. У бака с бензином – газовая плита, какие-то разгильдяи