Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

назвали. Бабушка Саня назвала». Старший брат рассказывал младшему о человеке Божьем Алексее, о том, как тот ходил нищим по всей земле, как довольствовался крохами, стыдился, когда его хвалили, и уходил от хвалящих. Рассказывал, как лицо человека Божьего Алексея после кончины засияло, а тело заблагоухало. У самого старшего брата, помнил Андрей, лицо на смертном одре было белое, тусклое, а в комнате стоял сладковатый смрад. Хорошо, что было именно так. По-другому, думал Андрей, без тяжелого запаха, старшему брату не понравилось бы лежать в гробу. Точно так же давным-давно не нравились человеку Божьему Алексею славословия в его адрес. У старшего брата отношение к миру было мужественным. Когда умерла баба Саня, он сказал, что сам обмоет ее тело и оденет. Его остановила мольба его жены, в ее глазах он прочел: как же я после этого, Леша, буду к тебе прижиматься, целовать, не буду ли я брезговать? Он смотрел на мертвую бабушку без священного ужаса, он смотрел на нее с благодарностью, как на живую, только другую, только остывшую и умолкшую.

Леша руки не распускал, но все знали, что он может ударить, ненароком покалечить, угробить. Все видели его нешуточную силу: и друзья, и злопыхатели, и жена, и дети, и младший брат, и отец. Раздражительность Алексея была наполнена недоуменным отчаянием. Несколько раз Алексей брал за грудки пьяного отца и тряс, как бесполезное дерево. Алексея мучила пустая, хулиганская ругань отца, слюнявая матерщина, как у шпаны, у фраерков. На висках Алексея выступала ледяная испарина, было понятно – еще мгновение, и на голову хрипящего отца обрушится сыновний кулак. Этого боялись мать, Андрей, жена Алексея. Только отец не боялся, он превращался в податливого кутенка. Встряски отцу хватало, он засыпал и храпел осудительно, наставительно, обреченно. Леша испытывал неловкость от стариковского храпа отца. Утром отец ни на кого не обижался и первым заговаривал со старшим сыном, шутил как ни в чем не бывало, как будто ни постыдного, ни болезненного с ним не случалось накануне. Напротив, без Лешиной трепки протрезвевший отец на другой день молчал виновато, глаз не поднимал.

Младший знал, что от старшего брата и ему может достаться на орехи за бесчестье, за несправедливость. Андрей думал: стань он, Андрей, к примеру, милиционером, и Леша прибьет его не задумываясь, прибьет по-зэковски, по-человечески – не как мента, а как иуду. Алексей рассказал Андрею о своем опозорившемся приятеле. «Даже опустили его, – молвил застенчиво старший брат. – Ну, ты понимаешь, стоял перед нами на коленях. Жалко его. Крысой оказался». Глаза у Алексея с возрастом стали слезиться, он стал сентиментальным, у него стало болеть сердце от такой мужицкой, зэковской сентиментальности – ненужной, разрушительной, безысходной.

Однажды у старшего с младшим состоялся долгий разговор о политике. Тогда Алексей разглядел в семнадцатилетнем Андрее единомышленника. Алексею было приятно видеть брата не только умным, но и думающим. Он увидел и слабость Андрея – его пристрастие к книжным идеям, предрасположенность к другому укладу жизни – среди образованных, культурных горожан. Алексею нравилось, что Андрей гибкое содержание вкладывал в жесткие формы. Ему нравилось, что в Андрее благодушие соседствовало с иронией, а правдолюбие – с изворотливостью. Это был период застоя, профанации коммунистической доктрины, восторженный Андрей поведал брату, что придумал новую политическую партию – «Союз новокоммунистов». Не партию, а название к ней. Тогда многие грезили, многие придумывали будущее, названия к будущему.

Младшему всегда казалось, что родители и обе бабушки любили старшего больше, чем его, чем кого бы то ни было, любили по-настоящему – не как своего ребенка, а как человека. Любили, то есть души в нем не чаяли. И Андрей любил Алексея так же – как человека, а не как старшего брата. Андрей видел, что и Алексей его любил, как человека, поэтому мучился, что упустил его, что Андрей не стал ровней ему и сильнее его, а полез в интеллигенцию и застрял на полпути. Андрей думал, что при встрече со своими любимыми людьми «там», за облаками, он будет испытывать стыд. При встрече с братом этот стыд будет самым пронзительным.

Андрей не видел, как умирал старший брат. Андрей лишь догадывался, что последние минуты старшего брата были легкими, что в его глазах не осталось боли и досады, а блистало нежное благословение.

Андрей думал о своей неправоте, о том, что и его любила мать, о том, что и его любил отец с виной и радостью, о том, как ждал его старший брат Леша перед смертью.

26. Учительницы

Пальчиков помнил обеих любимых учительниц. Лидия Ивановна вела алгебру и геометрию до девятого класса. Кира Андреевна преподавала литературу в старшей школе.

Несколько лет единственной любимой учительницей оставалась Лидия Ивановна. Подросток Пальчиков считал, что она будет его единственной любимой учительницей всю жизнь. Пальчиков благодаря ей уже мечтал о своем будущем в математике. Он участвовал в олимпиадах, правда, первых мест не завоевывал, а все вторые да третьи, он с восьмого класса начал выбирать, в какой вуз поступать, на какую математику, прикладную или теоретическую. Лидия Ивановна советовала на прикладную, она не видела в нем способности упоительно забывать обо всем на свете ради одной непроясненной идеи. Кажется, она говорила ему, что он не теоретик и не практик, он своего рода логик.

Лидия Ивановна ходила в парике, из-под которого выбивались настоящие волосы. Иногда она с чувством сдвигала парик назад или набок, как мужик заламывает шапку. Казалось, ее настоящие волосы были настолько хороши, что, сними она парик, лицо ее с этими волосами стало бы кротче и моложе. Казалось, она и парик носила не из-за моды, а для педагогической строгости. У нее были крупные, добрые зубы и золотые коронки, из-под которых над деснами виднелся зубной налет.

Теперь, сравнивая друг с другом счастливые минуты своей жизни, Пальчиков понимал, что самыми наполненными среди них были минуты верных решений, последних доказательных шагов, расстановки всех точек над i, минуты детской увлеченности математикой. Счастливые мгновения – это мгновения не блаженства, а озарения, не покоя, а света, не свободы, а наития. Маленькому Пальчикову казалось, что Лидия Ивановна любит его в эти счастливые его минуты как сына, хочет поцеловать как сына. Но она только прижимала его умную голову к себе, но никогда не целовала. Они вместе обедали в школьной столовой за одним столом. Люди перестали удивляться такой близости учительницы и ученика, люди видели, что учительница и ученик и за обедом продолжали говорить о математике. Лидия Ивановна порой подкладывала со своей тарелки на тарелку Пальчикова картофельное пюре, любимое