Сиделкин и пустое кресло - София Абрамова

София Абрамова

Сиделкин и пустое кресло

Снова в его комнате было сыро и промозгло, снова он смотрел сквозь воздух, воздыхая о вчерашней депрессии.

Оглядываясь назад, Сиделкин вдруг понял, что и дом его не тот, и выкуренная сигарета уже не такая сладкая, как в ту секунду, когда она таяла в его рту, слегка прижигая дымом лёгкие.

Жил он на окраине города, в той самой панельке номер семь, которую вы, наверняка, видели уже десять, сто, тысячу раз. Стояла она около маленькой невзрачной реки, казавшейся ему такой узкой, грязной и мутной, что одним своим видом снова забирала у него те приятные воспоминания о сладкой утренней сигарете, о сладком кофе без молока.

Порой Сиделкин вставал со своего кресла в заплатках (на его жизни тоже были заплатки, столь же ничтожные, как заплатки, которые еле прикрывали края дырок, из которых торчал поролон). Скрипя по полу съёжившейся гостиной и под шипение электрической коробки направлялся он к ненавистной речке, забиравшей у него силы. Хлопал дверью квартиры, гремел ключами в замочной скважине и заходил в старый кашляющий лифт с заедающими кнопками. Делал он это каждый раз не иначе как чтобы породниться с ним, немного успокоиться и в очередной раз подумать – «Я ведь не один такой скрипящий…». А жил Сиделкин всего лишь на втором этаже, ближе к мирскому, так сказать. И лифт ему и вовсе не нужен был.

Топая и шурша штанинами, он шёл вдоль деревьев, казавшихся ему серыми, смотрел сквозь проходящих людей, а они, наоборот, были для него вовсе прозрачными, такими ненужными, такими… пустыми?

Пустая улица, пустые образы, пустые виды – всё для него по дороге к мутной речке являлось таким пустым, не имеющим смысла. А его речка имела смысл.

Хоть и мутная она была, но Сиделкин ведь шёл к ней, шурша штанинами, куря сигарету чтобы заточить чувства. А, завидев блеск грязной воды издалека, распалялись в нём ощущения ещё сильнее, теперь видел он только речку, всё вокруг него – не имеет значения.

Ускоренными шагами он уже пробирался через серую траву прямо к берегу. И тут же речка заставляла его съёжиться от неприязни.

– Да как ты могла? Как ты могла снова забрать у меня сладкие чувства к моей сигарете, к моему сладкому кофе без сахара?! Почему ты снова заставляешь меня это чувствовать? – Сиделкин так возмущался, что по глади мутной воды шла рябь. Он шмыгал носом от негодования, внутри всё шуршало, как его штанины при безразличной ходьбе, плечи вздрагивали, подаваясь то назад, то вперёд – Сиделкин будто хотел сказать очередную гадость той гадкой речке, но одёрнув плечи махнул в сторону мутной воды рукой. Он резко развернулся на серой траве и пошёл обратно к серой панельке сквозь серые деревья и прозрачных людей. Шаги на пути его медленно и вязко замедлялись и он, обтирая руки о свой висящий пиджак, будто они были чем-то испачканы, снова передёрнул плечами пару раз, выражая остатки негодования, которым, на самом деле и были испачканы его руки.

Потом он снова закурил сигарету, но уже не казалась она ему сладкой. Он была безразличной, серой, а затем прозрачной. В лифте, в который он снова забрался, ища союзника в этой ситуации неразделённой любви с сигаретой, он почему-то не нашёл друга. Вроде лифт опять скрипел, но скрип был бессмысленным, пустым, прозрачным.

Его встретила пустая замочная скважина и он зашёл в свою квартиру-пустую-коробку. Проходя по коридору, он шуршал ногами по местами прогнившему полу, разбросав за собой пару дырявых ботинок и потеряв один носок. Тоже дырявый, что неудивительно.

Он всё шёл и шёл по коридору, пока стены его растягивались и удлиняли путь Сиделкина к дверному проёму в зал.

А Сиделкин всё думал и думал о пустом: «Серые деревья – пустые… Люди прозрачные – пустые… И ты лифт, тоже пустой! И сигарета пустая! И кофе сладкий… Да чёрт с ним, уже не сладкий… пустой.» – руки его затряслись, плечи задёргались, внутри всё зашуршало ещё противнее, чем тогда, десять минут назад у этой мутной речки (к слову, тоже абсолютно пустой). И он, тяжело дыша, наконец схватился за дверной косяк зала, в который с такими усилиями пробирался. Взгляд его захватил кресло, стоящее в середине. Всё в таких же заплатках, ведь не изменилось ничего за этот пустой промежуток времени. Да и заплатки всё те же – ничего не изменилось. От этих кусочков ткани кресло казалось ещё более грязным и неотёсанным, неисправимым и стареющим, как чувства Сиделкина к сигарете.

И Сиделкин с дрожью в плечах и шуршанием в душе бросился в это кресло, держа между пальцев эту же пустую сигарету. Кресло скрипнуло громко-громко в последний раз.

В этом кресле с ничтожными заплатками и расположилось тело Сиделкина на долгие времена раздумий о пустом. Так это тело и просидело в нём, обессилевшее, обмякшее, отдаваясь в каждой клетке колющей дрожью мышц, пока не стало поздно.

Ночь уже застыла плотной пеленой вокруг панельки, реки, деревьев. И пелена была столь сильна, столь удушающе действовала она на всё вокруг, что, казалось, будто это не ночная дымка, а глыба льда, в которой вдруг застыло всё происходящее.

Свет в квартире Сиделкина не горел – дымчатый ночной лёд покрыл и выключатель от торшера с ободранными кисточками и дырявым абажуром, потрескивая холодом. Горела только сигарета маленьким красным огоньком.

Зашёл бы кто в эту комнату с креслом посередине, увидел бы бессильное тело на залатанном кресле и огонь от сигареты, испускавшей тонкую струйку дыма. Непременно бы тот ощутил и запах дыма через глыбу льда и луну бы увидел. И страшно жаль бы стало Сиделкина, что он не видит сейчас замочной скважины, лифта, деревьев, прозрачных людей, речки, которые освещались светом луны за его спиной, за дверью квартиры в панельке.

А свет луны горел внутри льда, но чувств в замёрзшем Сиделкине и этот свет не всколыхнул, будто глаза остекленели, оледенели. Мыслями он был с сигаретой, со сладким кофе без молока и без сахара, с лифтом, который ещё три часа назад отвечал взаимностью. И плавал, и плавал он в мыслях пустых. И думал, и думал о том, что было всего лишь каких-то три часа назад, не замечая остекленевшим взглядом всё вокруг в свете луны, плавая в глыбе льда.

И он всё сидел и сидел, думал о пустом, об ушедшем. А утро всё не наступало.