Весь Кир Булычев в одном томе - Кир Булычев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут вошел, облаченный в полосатый пиджак и черные брюки, Журба — с радостным криком:
— Нашел! А ведь не хотели возвращать! Жулье! — Он держал в руке большой черный бумажник с золотой монограммой.
— Там деньги? — спросила Кора.
— Мало что осталось, — Журба сразу замкнулся.
— А ты спрячь, — сказала Нинеля, которая оказалась одета просто и грубо, в короткой суконной юбке, срезанных ниже колен кожаных сапогах, в гимнастерке без знаков отличия, но перетянутой солдатским ремнем. Она приподняла валик надо лбом, взбила локоны и изменилась, пожалуй, более всех.
Остальные, кто пришел в столовую, крутили головами от собеседника к собеседнице — как поворачивают голову за мячом зрители на теннисном корте.
Журба отошел к обеденному столу и, открыв бумажник, стал вынимать из него ассигнации, раскладывать их на столе и разглядывать, словно это было сладкое, давно желанное чтение.
Профессор пришел одним из последних. Он, как оказалось, почти не изменился. Он сменил халат на старый костюм, поношенный, домашний, в котором любил работать в кабинете.
Кора его удивила.
— Так будут носить? — спросил он. — Через сто лет?
— А что? — смутилась Кора. — Некрасиво?
— Нет, что вы! У каждой эпохи свои вкусы. Только на мой взгляд… несколько откровенно.
— Я не могу изменить моду.
— Не хочешь! — возразил Журба, не поднимая головы от своих бумажек. Он все замечал и не одобрял.
Последней пришла готская принцесса. Покревский ждал ее, все глядел на дверь, даже продвигался в том направлении, но что-то удерживало его от того, чтобы побежать за девушкой.
Ее появление было предварено удивленным возгласом медсестры — охранник увидел принцессу идущей по коридору.
Она вошла медленно — видно, хотела, чтобы ее разглядели.
Она настрадалась, может, более других — грязная маленькая цыганка, не понимающая ни слова, и один лишь у нее заступник — уродливый от страшного шрама, издерганный, худой белогвардеец, о котором принцесса не знала, что он белогвардеец, — он был ей непонятен, но заботился и даже защищал.
Принцесса остановилась в дверях и замерла, будто не решаясь шагнуть в столовую, где возле пустого исцарапанного деревянного стола стояли кучкой пришельцы, все выше ее, шумнее, разговорчивей, все связанные знанием общего языка — несчастные, украденные, но не такие одинокие, как эта смуглая девица.
Вернее всего, подсознательно — уж очень она была от них далека и вряд ли думала о мести или насмешке, — но она причесала свои тугие, черные, раньше забранные в неаккуратный узел на затылке волосы, распустила их по плечам из-под золотого венца, по сторонам которого свисали тяжелые, изысканные, с ладонь, подвески. И от этого лицо возникло в обрамлении золотой изысканной рамы и само как бы впитывало часть света, излучаемого золотом, усеянным драгоценными камнями. Какой-то золотой пудрой или краской принцесса Парра тронула веки и даже ресницы, серебром — губы и превратилась в создание ювелирное, искусственное.
Обрамленное золотой рамой лицо принцессы находилось, как в высокой чаше, в воротнике, переходящем затем в узкоплечее, расширяющееся пирамидой к земле парчовое сиреневое платье, густо и тяжело поблескивающее растительным восточным узором. Пальцы принцессы были унизаны перстнями, но зоркий глаз Коры все же отметил: вычистить черноту под ногтями она не успела. Или не догадалась?
— Принцесса… ваше сиятельство, — произнес Покревский, делая шаг к принцессе и щелкая каблуками. Он не смог найти нужного тона или нужного соотнесения себя и своей несчастной возлюбленной.
Принцесса обернулась к Коре, как бы спрашивая у нее, что же ей делать дальше, когда утихнет гул восхищенных и удивленных голосов. И Кора поняла, что она ожидала иной реакции, иного поведения людей, а может, и иных людей. Только что все были не людьми, а синими халатами, то есть рабами и нежитью. И тут оказалось, что у каждого есть свой костюм, своя повадка, свое правило поведения. Принцесса была как бедная девочка, которой купили настоящее платье и настоящие туфельки. Она, надев их, вышла во двор, а оказалось, что всем купили туфли — может, и попроще, другие, но всем новые.
— Черт побери, — сказал ротмистр.
— Я ее у вас уведу, — сказал инженер, и где тут была шутка, а где искреннее намерение, осталось непонятным для Коры. А Журба оторвался от своих бумажек и сказал:
— Чего только у вас не насмотришься. Дьявольское наваждение.
Он был недоволен этим зрелищем. Оно не входило в круг его понимания.
Наконец принцесса все же решила, что обстановка изменилась не настолько, чтобы отказаться от общества Покревского. И сделала шаг к нему, и это как будто выключило внимание окружающих. Каждый вернулся к своему делу. Люди собирались в обратный путь, как в номере гостиницы, — только сувениров никто не приобрел.
Краем уха Кора услышала, как Нинеля, подойдя к Журбе, говорила ему:
— Влас Фотиевич, значит, возвращаемся?
— Возвращаемся, если не шутишь, — ответил тот.
— А что делаешь?
— Как видишь, — ответил полицмейстер. — Отчет пишу. Краткий отчет. Я понимаю: с меня градоначальник, господин Думбадзе, полный отчет попросит.
Нинеля присела на стул рядом с Калниным.
— Если нужно, ты подтвердишь, товарищ Калнин, что мы с тобой звания коммунистов не опозорили, а?
Нинеля замолчала, как бы оценивая заранее возможный ответ.
— А что? — спросил без улыбки Эдуард Оскарович. — У тебя есть основания для беспокойства?
— Это как понимать?
— Бывают некоторые люди, которые морально упали в глазах товарищей или отдались иностранцу. Все бывает…
— Вы что это, Эдуард Оскарович! — перепугалась Нинеля. — Кто это морально упал?
— Не я этот разговор начинал.
— Послушай, Калнин, — изменила тактику Нинеля, — а стоит ли нам с тобой вступать в конфликт, от которого радость получат лишь наши враги?
И Нинеля кинула выразительный взгляд в сторону принцессы и ее белогвардейца — очевидных классовых врагов.
— Я буду у себя, — сказал профессор Коре. — Вы меня разбудите или я вас?
— У меня вся надежда на вас, — сказала Кора, — я слишком люблю спать.
— А вы не чувствуете тревогу?
— Чувствую, но разве от этого можно впасть в бессонницу?
Калнин засмеялся.
— А знаете, какая у меня радость? — спросил он.
— Вы скоро будете дома!
— Нет, не это, не это! Меньше всего я стремлюсь домой.
И только тут Кора поняла, что никогда не спрашивала: а как жил профессор, где он был раньше, есть ли у него семья,
