Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I - Александр Наумов

Брянчаниновъ начальнически-снисходительно, не безъ нѣкотораго благодушія, далъ мнѣ понять, что мое представленіе Ледомскаго, вѣроятно, основано не на его пригодности для данной должности, а исходитъ изъ великодушнаго желанія „своему” человѣку предоставить лишнее матеріальное обезпеченіе... „У меня имѣется свой кандидатъ”, добавилъ внушительнымъ тономъ Губернаторъ, „подсказанный милѣйшимъ Иваномъ Афанасьевичемъ* — человѣкъ на самомъ дѣлѣ достойный и опытный дѣляга”...

Меня взорвало. Я не выдержалъ, всталъ и, стараясь сдерживаться, заявилъ Начальнику Губерніи, что подобная его оцѣнка личности моего кандидата носитъ совершенно произвольный характеръ, также какъ и высказанныя имъ догадки о самыхъ мотивахъ моего представленія. „То и другое, — добавилъ я взволнованно твердымъ голосомъ — по моему мнѣнію настолько порочатъ, какъ почтеннаго Ледомскаго, такъ и самого Предводителя, Подписавшаго представленіе, что дальнѣйшая служба послѣдняго представляется мнѣ, при подобномъ явно недовѣрчивомъ отношеніи Начальника Губерніи, совершенно невозможной. Потому, не желая входить въ препирательства съ Вашимъ Превосходительствомъ относительно личныхъ и служебныхъ качествъ достойнѣйшаго и давняго уѣзднаго работника Ледомскаго, принимая во вниманіе проявленное ко мнѣ недовѣріе со стороны Начальника Губерніи, я вынужденъ теперь же, передъ уходомъ изъ кабинета, заявить Вамъ, что обо всемъ зтомъ будетъ мною доложено моимъ дворянамъ-избирателямъ на предметъ избавленія меня отъ дальнѣйшаго несенія моихъ обязанностей Предводителя Дворянства, о чемъ имѣю честь Васъ предупредить”....

Во время произнесенія мною этихъ словъ Брянчаниновъ тоже всталъ, началъ махать руками, старался всячески меня успокоить. Окончивъ, я повернулся и пошелъ къ выходу... Замѣтно растерявшійся Губернаторъ догналъ меня, сталъ обнимать, приговаривая: „Да что Вы? Богъ съ Вами! Развѣ я хотѣлъ Васъ обидѣть?! Да пусть будетъ этотъ самый Ледовскій секретаремъ! Ради Бога лишь успокойтесь! Присядьте!” Этимъ я не удовольствовался и тутъ же, не уходя и не садясь, попросилъ Губернатора ускорить утвержденіе Ледомскаго. Былъ данъ звонокъ, вытребована бумага и подписана. О всемъ происшедшемъ городъ и губернія узнали изъ устъ болтливаго Брянчанинова, прозвавшаго меня „бѣдовымъ” молодымъ Предводителемъ. Дальнѣйшая совмѣстная наша съ нимъ служба протекала въ теченіе всего моего трехлѣтія гладко, мирно, и даже не помѣшало ему черезъ годъ украсить меня шейнымъ Станиславомъ...

Уѣздное предводительство обязывало работать въ двухъ направленіяхъ — въ уѣздѣ: въ качествѣ Предсѣдателя всѣхъ имѣвшихся въ немъ учрежденій всевозможныхъ вѣдомствъ и наименованій; въ губерніи — какъ участникъ засѣданій собраній Предводителей и Депутатовъ мѣстнаго Губернскаго Дворянскаго Общества, гдѣ обсуждались вопросы, связанные большею частью съ интересами чисто сословнаго характера.

Въ уѣздной жизни предводительская работа заключалась, прежде всего, въ ежемѣсячномъ руководствѣ засѣданій Уѣзднаго Съѣзда, не столько по судебнымъ разбирательствамъ, сколько по разсмотрѣнію административныхъ дѣлъ. Сюда, большей частью, входили дѣла земельно-общиннаго характера; ихъ было очень много и сущность ихъ подчасъ отличалась необычайной сложностью и путанностью.

Съѣзды я посѣщалъ аккуратно. Съ весны и до заморозковъ я пользовался удобнымъ сообщеніемъ изъ Головкина до Ставрополя по Волгѣ на пароходахъ.

По зимамъ приходилось совершать путь до Ставрополя на смѣнныхъ лошадяхъ, въ своихъ завѣтныхъ, дорожныхъ, удобныхъ саняхъ на „сибирскомъ” ходу,** обитыхъ лосиными шкурами съ волчьей полостью и прикрытыхъ сверху цыновкой.

Уляжешься, бывало, съ вечера въ Головкинѣ въ эти сани среди кучи подушекъ, со всѣхъ сторонъ закутаешься мѣховымъ одѣяломъ и въ такомъ видѣ остаешься во всю ночную дорогу вплоть до самаго утра..

Первый этапъ я дѣлалъ на своихъ лошадяхъ, а тамъ дальше начинались перепряжки.

Уляжешься съ вечера въ Головкинѣ, всласть выспишься, успѣешь долгими часами и помечтать, и кое-что пообдумать, любуясь на зимнее яркое звѣздное небо, на его мерцающія свѣтила. А въ это время, незамѣтно, одна пряжка замѣнялась другой, пока, наконецъ, утромъ, съ гикомъ и обычными своими поговорками, лохматый Евдокимъ не подкатывалъ лихо къ съѣздовскому предводительскому подъѣзду.

Пріятно бывало вылѣзти изъ саннаго логовища и расправить „заснувшіе” за всю дорожную долгую ночь члены. Вскорѣ появлялся на столѣ кипящій во всѣ свои отдушины, какъ зеркало вычищенный самоваръ, свѣжія, румяныя булки и добрая закуска. Часа черезъ два, бодрый и переодѣтый, я принималъ въ своихъ предводительскихъ аппартаментахъ очередные доклады и ожидавшихъ просителей.

Вспоминаются мнѣ первые дни моей новой службы: пріѣзжаю я впервые въ Ставрополь, въ качествѣ только-что избраннаго Предводителя Дворянства. Начался пріемъ пожелавшихъ мнѣ представиться ставропольскихъ чиновъ разныхъ наименованій, мастей, характеровъ и обликовъ. Однимъ изъ первыхъ заявился въ своей отставной военной докторской формѣ бывшій полковой, нынѣ уѣздный врачъ — статскій совѣтникъ Дюнтеръ — грузный, съ большимъ брюшкомъ, сутуловатый, но еще бодрый и подвижной старикъ.

Вошелъ Дюнтеръ ко мнѣ на цыпочкахъ, придерживая рукой свою залежалую шпажонку, при Станиславѣ и какихъ-то медаляхъ, прикрѣпленныхъ на отвисломъ животѣ. Осторожно присѣлъ на кончикъ стула невдалекѣ отъ входной двери. Я его сталъ разспрашивать про его прошлую службу и что онъ теперь дѣлаетъ. О своемъ быломъ онъ говорилъ сладко и ровнымъ голосомъ, пересыпая чуть ли не каждую фразу величаніемъ „Ваше Превосходительство”, но перейдя на разговоръ о своей ставропольской службѣ, Дюнтеръ вдругъ съежился, насторожился, привсталъ, выглянулъ въ корридоръ, и убѣдившись, что тамъ никого нѣтъ, сталъ хриплымъ, волнующимся шепоткомъ мнѣ наговаривать разныя сплетни то про одного изъ ставропольскихъ чиновъ, то про другого.

Сначала я намѣревался сразу его остановить, но вся фигура старого эскулапа, его допотопный обликъ, манера держать себя — были столь необычайно-характерны, и съ точки зрѣнія бытовой — ярко-типичны, что, какъ завзятый любитель-театралъ, я рѣшилъ предоставить ему „отводить” свою кляузную душу, чтобы продлить удовольствіе — своими глазами увидать живой гоголевскій типъ. Хотѣлось во всей его цѣлости и неприкосновенности, ввести его въ одну изъ сценъ безсмертнаго „Ревизора”.

Дюнтеръ, какъ потомъ оказалось, отличался безцеремоннѣйшимъ взяточничествомъ. Однажды мнѣ дорогой повстрѣчался ветхій старомодный тарантасъ, запряженный въ одну лошадь, сзади плелась привязанная тощая корова. На козлахъ сидѣлъ мальчишка, около котораго пристроена была огромная клѣтка, заполненная курами, утками, гусями. На сидѣньи, въ видѣ грузной массы, высился самъ статскій совѣтникъ Дюнтеръ. По обоимъ бокамъ его виднѣлись живыя существа — съ одной стороны, изъ-подъ складокъ его дорожнаго плаща выглядывалъ теленокъ, а съ другой — копошились жалостно хрюкавшіе поросята. Встрѣтившись со мною, Дюнтеръ отдалъ честь, взявъ подъ козырекъ, но, видимо, былъ чѣмъ-то сильно сконфуженъ. Я спросилъ своего возницу, куда докторъ всю эту живность везетъ и ведетъ? Оказалось, что такъ Дюнтеръ возвращается „изъ уѣзда”, послѣ исполненія имъ служебной обязанности — въ большинствѣ случаевъ — по вскрытію труповъ. Вся окружавшая его живность являлась данью населенія за оказанныя статскимъ совѣтникомъ профессіональныя услуги. Все это сводилось и приводилось на Дюнтеровскую загородную ставропольскую дачку, хозяину которой жилось недурно и прибыльно.