Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А ведь папа будет доволен. В смысле, мой папа. Она ведь по-своему красивая. Папа будет гордиться. Выдрючиваться перед ней. Объяснять, что это он крутой, а я – ничтожество. Ладно, пускай себе.
А уж как он обрадуется, если ему рассказать правду! Что она – дочка его любимого Сметанкина и мы все теперь – одна большая семья.
Если это правда, конечно.
Я уже понял, что от нее правды не дождешься. И от Сметанкина.
Я напомнил себе, что они хищники. Может, даже убийцы. Это просто часть плана. Я на ней женюсь, потом со мной что-то случается, и она совершенно законно наследует квартиру. Элементарно, Ватсон.
Я отодрал крышечку от йогурта, внутри он был бело-розовым, как платье невесты. Тьфу ты.
Она настрогала целую миску салата – вчерашний, получается, уже сожрали, и поджарила тосты. Может, и правда все к лучшему. Весь остаток моей короткой жизни я буду есть вкусную еду – она не то чтобы умела готовить, но, по крайней мере, не умела портить продукты, что да, то да. И тосты были чуть прижарены – именно так, как я люблю.
Если ты переспал с женщиной, то уж поесть при ней можно, верно?
Она деловито ковырялась ложкой в своей баночке с йогуртом. Мне был виден только белый пробор в черных волосах.
Запах кофе гулял по комнате, как развеваемый сквозняком пучок черных шелковых лент.
Я сказал:
– Я не знаю, ну… хочешь, поженимся?
Она обернулась. Она вроде как опять сменила облик: глаза у нее сегодня были немножко китайские, может, она плакала и веки припухли? Из-за меня плакала?
– Что? – спросила она удивленно.
– Ну, я подумал – почему бы не?.. Я же… мы же… были вместе.
Ну вот, я все-таки сделал ей предложение. Посторонней девице. О которой я вообще ничегошеньки не знаю, кроме того, что пирсинг у нее не только в ноздре. Очень полезное знание для семейной жизни.
Как ни странно, я испытал определенное облегчение.
Бледные злые губы задрожали, и я подумал, что она опять сейчас заплачет.
– Мы – что? – спросила она.
– Ну, были близки. Любовниками были, нет?
Тут я понял, что губы у нее дрожат от смеха.
– Тебе показалось. – Она посмотрела мне в глаза весело и нагло.
– То есть… как?
– Напился и задрых у меня на диване, я тебя с дивана на кровать перетащила, ты шел вроде как почти сам, но не соображал ничего. Вот и возбудился, пока меня лапал. Эротический сон, слышал о таком?
– Когда-то слышал, – сказал я устало, – очень давно.
Она была так уверена в себе, держалась с такой великолепной наглостью, что я засомневался. А вдруг и правда? Ну, то есть вдруг неправда.
– У тебя пирсинг в интимном месте, – сказал я.
– Да-а? – весело удивилась она. – Ну, доктор, у вас и фантазии!
Значит, было, нет ли (я уверен, что было), жаловаться на грязного насильника она не собирается. И то хорошо. В то же время я ощутил невнятную, но острую тоску, разочарование. Не будет по утрам она в черном пеньюаре варить кофе. Не будет жарить тосты. Не для кого мне покупать на блохе тарелки, синие, с золотой эмалью, с цветами и птицами. Некого радовать.
Запах кофе щекотал ноздри. У нее, похоже, наконец получился хороший кофе.
Тосты пахли теплым поджаренным хлебом – именно так, как должны пахнуть тосты. Я намазал теплый четырехугольник маслом и повидлом, масло было бело-желтое, повидло – шафранное, есть ведь такое слово «шафранное». Или шафрановое?
Солнце плясало на немытом кухонном окне, плясали в солнечном свете красные и зеленые листья дикого винограда, тени от листьев были четкими, как на учебном рисунке.
В нижнем углу окна рисунок был чуть размыт – там между рамами поместилась тонкая паутина, отбрасывающая на стекло тонкую паутинную тень. Сколько дней я уже не занимаюсь обычной своей вечерней уборкой?
Я уже совсем собрался открыть раму и вымести паутину веником, но передумал. Паучок устроился, как ему казалось, в безопасности, огражденный с одной стороны от страшных надвигающихся холодов, с другой – от страшных людей, чьи огромные тени время от времени проходили по стеклу. Теперь я лишу его этой уверенности, выгоню во двор, где ему недолго останется жить, разрушу его дом.
– Ладно, – сказал я паучку, который сейчас невидимо скрывался в щели, раскинув чувствительные ловчие нити, колеблемые тонким воздушным потоком, – живи.
Рогнеда убрала со стола и теперь, не стесняясь меня, сидела, подмазывая перед крохотным зеркальцем глаза и ресницы. Ноги она забрала на другой стул, а косметичку устроила на коленях.
Все-таки из нее бы вышла хорошая жена. Может, сказать ей, ну его, этого Сметанкина? Пускай живет тут сколько хочет. А выгонят отсюда, найдем другое жилье. Она перекуется, простится с преступным прошлым… Займется честным трудом, устроится стилистом – наверное, не трудно устроиться стилистом? Или гримером на киностудию. Будет ездить со съемочной группой, познакомится с известным артистом, сойдется с ним, он будет ее мучить, изменять ей, она поймет, какой я был хороший, и вернется ко мне. Я открываю дверь, а она стоит на пороге с таким маленьким кожаным чемоданчиком, дождь, точно слезы, стекает по щекам, оставляя черные полоски туши… Сёма, хватит!
– Звонят, – раздраженно сказала Рогнеда. – Не телефон, в двери звонят. Ты что, не слышишь?
Она вновь застыла с приоткрытым ртом, совершенно непонятный для меня рефлекс, почему они, когда красят ресницы, всегда открывают рот, как лягушки какие-то.
Я пошел к двери. Наверное, сосед Леонид Ильич решил извиниться за вчерашнее. А заодно проверить, жив ли я еще? Или Зинаида Марковна желает сказать, чтобы я прекратил мочиться во дворе, потому что ее внучка – хорошая воспитанная девочка и нечего ей смотреть на всякое…
Но в дверях стояла молодая незнакомая женщина в синей дутой куртке и с сумкой через плечо.
– Ковальчук Валентин Евгеньевич? – спросила она деловито.
Я сказал:
– Он в отъезде, я за него. Если надо что-то получить, есть доверенность. Письмо, в смысле, или посылку.
– Не важно, – отмахнулась она. – Вы же тут живете,
