Вселенские Соборы - Антон Карташев

Халкидонский собор его счастливым оросом поставил законную плотину против забурлившего на всем эллино-семито-коптском православном Востоке еретического наводнения. To был пафос ложного спиритуализма - монофизитство. Но бессмертная заслуга папы Льва Великого и римской христологии для господствующей религиозной психики Востока была чужой, непонятной и соблазнительной. Сказалась колоссальная стихийно-историческая перемена в духовной атмосфере восточного христианства. Кристаллизовались итоги длительного, начиная с Македонской эпохи, перерождения эллинизма в византинизм. Эллинство ориентализировалось - политически, расово, культурно, духовно, религиозно-церковно-исторически. Западный центр христианства - Рим переживал параллельно аналогичный синкретический процесс. Но его задача оказывалась неизмеримо легче для христианского, церковного сознания. Старые варвары, покорные Риму, и новые волны их, занесенные переселением народов, не таили в себе какой-либо значительной религиозной идеи. Риму легко было самому хранить ортодоксию церковного предания при его римском позитивизме, чуждом метафизических фантазий. Римское сеяние на ниве западных варваров не родило чертополоха. Если и было засорение в виде вандальского и вестготского арианства, то это была сорная трава и зараза, захваченная на перепутье от того же восточного христианства. Высшему управляющему центру Востока - Византии в этом великом процессе общего и христианского синкретизма пришлось разрешать задачу неизмеримо более трудную, чем Риму. Восток одарен религиозным гением. Эллинство одарено гением метафизическим. Вершины двух родственных устремлений - Афины и Иерусалим не могли не создать в синкретическом переживании религиозных проблем неких искусительных вихрей и даже темных духовных смерчей. Таков естественно-исторический фон, на котором суждено было Великой Византии усвоить и осмыслить, в конгениальных формах мысли и благочестия, великое наследие Божественного Откровения.

Нежданно-негаданно пришла эта священная «зараза» под гордые портики Афин из маленького Иерусалима, точнее, от полуномадов Вифлеема и Назарета. И… окаменели в столбняке вечной смерти непревзойденные по красоте мраморы Парфенона, лики резца Фидия и Праксителя. Дух жизни безвозвратно покинул их. A сердца бывших поклонников этой бесспорной, но отныне навсегда мертвой красоты загорелись очарованием новой, высшей, духовной, небесной красоты, красоты инобытия. Но, поднявшись в сферы инобытия, эллинские сердца и умы, естественно, внесли туда запросы своей утонченной диалектики и метафизики. Начался процесс освоения с иррациональной мистикой «Благой Вести» об искуплении, спасении и обожении. И - процесс усвоения ее в интерпретации изощренной эллинской философии. И если бы это новое обогащение классической греко-римской души откровением Палестины развивалось и протекало в рамках только старого Средиземноморского бассейна, то, вероятно, не было бы тех глубоких духовных заболеваний, тех мук преодоления неизбывных ересей, которыми отмечено первое тысячелетие церкви, и собственно церкви Восточной. Но в недрах культурно-имперского эллинизма, ставшего во всем своем вселенском охвате месторазвитием христианской церкви, кроме ведущей эллинской расы оказались инородцы, одаренные особой, восточной энергией религиозного горения: кушиты, семиты, арийцы, копты, арабы, сирийцы, персы. Им классическая греко-римская ортодоксия казалась очень холодной, ее гармоничность (Халкидон) - пресной. Их тянули к себе трагические диссонансы дуализма и спиритуализма. В этом корень заразы монофизитства, так долго волновавшей и всю христианскую вселенскую церковь, и особенно мучительно и изнурительно - ее восточную, греческую половину. Последняя растрачивала много сил на борьбу с этой расовой еретичностью своих инородческих чад, a за ними и своих собственных сынов. По временам казалось, что с такими усилиями достигавшиеся директивы редких вселенских соборов останутся мертвой буквой, «клочком бумаги», не одолеют стихийного господства еретических вкусов народных масс. Но… как из вод потопа, церковь вновь и вновь выходила победительницей. Однако какой ценой! Ценой внешнего умаления, ценой потери обширных восточных областей и целых народов.

Поэтому не надо себе строить иллюзий, будто после достигнутого на одном вселенском соборе вероопределения, церковь жила до другого собора, собираемого против новой ереси, в относительном покое и догматическом здоровье. От собора до собора десятилетиями и столетиями тянутся не просто споры на те же темы, о тех же вопросах, но и церковные и политические конфликты, волнения, потрясения и расколы. Ими наполнено и все время между IV Вселенским Халкидонским собором 451 г. и Юстиниановым Константинопольским собором 553 г., V Вселенским.

Монофизитские историки датируют пятым годом Юстиниана (531 г.) изменение его политики в сторону для них благоприятную благодаря влиянию Феодоры. Монахи, изгнанные за ересь из монастырей (особенно из Амиды и Эдессы), получили дозволение вернуться к себе. Часть их по собственной инициативе стянулась к монахолюбивому Константинополю, a часть пристала в качестве свиты к восьми изгнанным епископам, вызванным теперь Юстинианом в столицу для уговоров. Этих так называемых месопотамцев собралось в Константинополь целых полтысячи. И уже совсем не случайно, a планомерно это множество нашло себе гостеприимный приют рядом с императорским дворцом, в так называемых Палатах Гормизда. Августейшая покровительница не желала делать вызова общественному мнению. Монофизитствующим гостям запрещено было свободно бродить по городу, но внутри дворца они получили полную свободу священнослужения и уставной жизни. Распространялась молва об их аскетических подвигах, a царица внимательно выслушивала их духовнические советы. B такой, полной двусмысленности, атмосфере, утвердившийся на троне Юстиниан безотлагательно приступил к опытам своей унионистской, в церковных и политических целях, программы. Он организовал во дворце Гормизда серию очень обходительных и ласковых по отношению к еретикам богословских диспутов с ними. Но общий результат их был количественно ничтожен, ибо массы не тронулись. Однако Юстиниан, как юрист и истый государственник, был носителем остро сознаваемой ответственности за судьбы Ромейской империи и вселенской церкви. Он искренно сознавал себя обязанным по долгу православного василевса искать все новых и новых компромиссов с антихалкидонским богословием.

Уже задолго до Юстиниана византийское правительство признавало свое бессилие удерживать в строгом бескомпромиссном православии обширные тогда восточные патриархаты - Александрийский, Иерусалимский, Антиохийский. Теперь под углом зрения Феодоры и Юстиниана верховная власть империи обязана была идти на максимальные соглашения. По пословице «желание есть отец мысли» и в своем искреннем богословском мышлении Юстиниан сам стал на наклонную плоскость - вплоть до своего предсмертного соблазна на крайнюю форму монофизитства. B течение двух десятилетий царская чета упорно и небезуспешно занималась вмешательством в местную борьбу церковных партий и проведением на кафедры патриархов угодных ей возглавителей из умеренно монофизитствующих богословов. И хотя правительство официально запрещало создание и умножение монофизитского епископата, но его двусмысленная, компромиссная политика не только не помешала иерархической организации монофизитства подпольными и нелегальными путями, но при прямом содействии Феодоры искусственно размножила монофизитские хиротонии и прямо создала и укрепила историческое существование монофизитских церквей вплоть до наших дней.