«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Расхлебывает Россия и отказ от реформ, к которым звал Чернышевский. Возможно, миновала бы страна и все революции, проведи император вовремя реформы.
Ходатайства и попытки освобождения
Император не желал понимать, кого он лишается, загоняя Чернышевского в болота Вилюйска. Но понимали русские интеллектуалы. Хотя бы переводы разрешили! Пыпин ходатайствовал перед Третьим отделением о разрешении «хотя переводных работ». Сенатор К.Г. Репинский (бывший соученик Г.И. Чернышевского по Пензенской духовной семинарии, которому отец НГЧ уступил свое место сподвижника Сперанского) не остался равнодушен к судьбе сына друга детства и 22 октября 1877 г. подал свое ходатайство на имя шефа жандармов (всего-то – разрешить переводы!). 26 ноября пришел ответ, что положение семейства Чернышевского не может быть облегчено тем способом, к которому Вы изволили придти… Опять можно повторить: ничем не оправданная тупая жандармская жестокость. Но дело было не только в жандармах.
Ходатайства шли, и от людей достаточно чиновных, но злопамятность императора к человеку, который не умел кланяться, была поразительна. Сошлюсь на подборку этих ходатайств в книге Демченко. Самая крупная акция в защиту Чернышевского была предпринята главой Восточносибирской администрации Н.П. Синельниковым, тем самым, который посетил Чернышевского в Александровском заводе и разрешил ему отправлять письма домой раз в месяц, то есть втрое чаще, чем полагалось по действовавшим постановлениям. 27 февраля 1873 г., когда решалась судьба Г.А. Лопатина, генерал, проникшись доверием к подследственному, направил министру внутренних дел ходатайство с предложением прекратить дело Лопатина и «облегчить несколько участь Чернышевского, переведя его на жительство в Якутск под особенный надзор полиции». Министр А.Е. Тимашев немедленно соотнесся с Третьим отделением, и 11 марта шеф жандармов П.А. Шувалов ответил: «Я нахожу, что положение находящегося в г. Вилюйске Николая Чернышевского не должно быть изменяемо». Затем состоялся доклад Александру II (исследователи утверждают, что царь «не соизволил ответить» на ходатайство Н.П. Синельникова), и 8 апреля 1873 г. последовала Высочайшая резолюция: «Оставить в том же положении в г. Вилюйске». Императорским повелением перекрывались все пути и для каких бы то ни было ходатайств в ближайшее время.
И всё же в начале 1874 г. сын НГЧ Александр Чернышевский известил Ольгу Сократовну, находившуюся в Саратове, об открывшейся новой возможности. 7 февраля он писал, что «некоторые хорошо к нам расположенные люди» советуют в данное время («и именно в данное)» обратиться в комиссию прошений «для улучшения участи Папаши». Он прислал два заранее составленных текста – прошение на имя Александра II и аналогичную докладную записку на имя П.А. Шувалова. В подготовке документов принимал самое близкое участие А.Н. Пыпин. О.С. Чернышевская тут же переписала и отправила в Петербург оба прошения, но сыну написала абсолютно трагическое письмо, полное самой черной безнадежности: «Для вас обоих я сделаю то, что вы хотите. Но знайте, что это будет сделано против моего и наверное против желания вашего отца. Я никогда не ждала ничего для Н.Г. Я знала, что его сгноят там. Для чего же кланяться? Всё это напрасно! Ничего не будет лучше. Я в настоящее время нахожусь в таком состоянии, что готова Бог знает, что с собою сделать. Самое лучшее, что могли бы мы все сделать – это умереть! Фамилия Чернышевского проклята Богом! Её следует стереть с лица земли как можно скорее!.. (выделено мною – В.К.)» Письмо сына пришло в момент, когда Ольга Со-кратовна недомогала, сильно хандрила и находилась в самом дурном расположении духа. Она оказалась права, предрекая неудачу. Прошение на монаршее имя сопровождено пометой: «Оставить. 27 февраля»[393]. Она была при всех ее непростых отношениях с мужем (я имею в виду женскую, эротическую сторону их отношений) женщиной смелой и умной. Да и письма мужа ее держали.
Письма поразительные. Это была любовь, которая его держала. «Единственная моя привязанность к жизни – это любовь моя к тебе», «живу исключительно мыслями о тебе, моя радость» (Чернышевский, XIV, 509, 570). Такое не придумаешь. Повторю то, что знают специалисты, но что скорее всего будет неожиданностью для публики. Ежегодно он отмечал лишь два праздника – ее день рождения (15 марта) и ее день именин (11 июля), отмечая единственно доступным ему способом – письмом «милой голубочке». И дни эти приобрели в его сознании особое значение не только в Сибири – они стали такими с того времени, когда Ольга Сократовна вошла в его жизнь. Не случайно же роман «Что делать?» начинается с события, имеющего точную дату – 11 июля.
Он безусловно был настоящим однолюбом. Как писал Маяковский:
Я счет не веду неделям.
Мы, хранимые в рамах времен,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имен.
Это, конечно, прежде всего про Чернышевского. «Я люблю тебя, – писал он в апреле 1883 г., приготовившись к вилюйскому вечному плену. – Помни, что любил я тебя одну и что ни одна из всех других виденных мною женщин не могла бы быть любима мною, если б я и никогда не видывал тебя» (XV, 393). Обречённый жить вдали от любимой он имел возможность аналитически размышлять по поводу своей удивительной привязанности именно к этой женщине, и это придавало его словам трезвую взвешенность, продуманность, не зависимую от вызванных длительной разлукой эмоций. Даже свою любовь к детям он объяснял сквозь призму любви к жене. «Она несравненно дороже для меня, чем даже наши с нею дети; мысль о ее пользе была для меня главною», – объяснял он чуть позже А.Н. Пыпину (XIV, 601). А самой Ольге Сократовне писал: «Извини, в моем сердце очень мало места для личной любви к кому-нибудь, кроме тебя: все занято тобой, мое сердце. И моя любовь к детям – это лишь отражение твоей любви к ним». И в том же письме уверенно повторил, признавая необычность подобной силы преданности: «…Я люблю лишь тебя. Кроме любви к тебе, личных привязанностей у меня нет с того времени, как я познакомился с тобою. Когда-нибудь я поговорю о моем странном – действительно странном – чувстве моем к тебе» (XIV, 278, 279). Всепоглощающая любовь водила его пером, когда он писал: «Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя» (XIV, 500).
Но были другие попытки. Попытки организовать бегство Чернышевского. Н.А. Троицкий насчитал восемь попыток освобождения НГЧ (см.: «Вопросы
