Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

— Я? Обижаться? — шевельнула она губами.

— Я не могу. Понимаешь? Ну, сам понимаешь... Но всё равно, — невразумительно бормотал он.

— Нам было хорошо вдвоём, — сказал Федька, сдерживая в горле слёзы.

— Нет... Потому что без мамы. Ты понимаешь... Батя вставать не может, у него ноги отнимаются, — проговорил Вешняк, в глазах накипали слёзы, голос исказился. — Почему ноги отнимаются?

— Руду задушили в тюрьме, — начала Федька, догадываясь, что Вешняк сейчас уйдёт, сейчас его унесут — отнимут. — Тут поговаривают, кто-то из старых его товарищей задушил.

— Нет, — возразил Вешняк. И она уж не могла продолжать. — Нет. — Рука его дёрнулась, высвобождаясь, и весь он поехал, поплыл, отбывая. Ты ничего не знаешь, — были последние слова Вешняка. — Не понимаешь. А я не могу...

— Я тебя люблю! — истошно вскричала Федька. Раздирающий душу, пронзительный вопль этот заставил тюрьму обернуться.

Федька бросилась к лестнице. Некогда было объясняться с Прохором, да и немыслимо — невозможно ведь было гонять с казаками за Голтяем, которого Вешняк гладил, сидя у него на плечах. Она кричала, чтобы пустили, освободили лестницу, и кинулась наверх, оставив внизу Прохора и его товарищей.

Стремительное явление Федьки в караульне заставило сторожей повскакивать в непроизвольном побуждении помешать побегу. Сторожа спросили у Федьки поручную запись. Умеренное требование, при том что, в общем и целом, они не имели возражений против её освобождения.

Но Федька только кивнула и кивала всякий раз, когда её пытались остановить, а затем, сорвавшись, метнулась через задние сени в пыточную башню, сбежала вниз, придерживая обруч, чтобы не болтался на шее, убедилась, что последняя, наружная дверь заперта большим висячим замком. Тогда, прыгая через ступеньки, снова вверх, задыхаясь, влетела в караульню, где поджидали её терпеливые сторожа. Чаяли они остановить Федьку для увещеваний. Тем временем поднимался из-под пола Прохор.

— Вот у кого порука! — объявила Федька, указывая на явившуюся над полом голову пятидесятника. — Прочь с дороги! — От беготни она раскраснелась, глаза сверкали.

— Рогульку снять... Ты бы потише, подьячий, — измысливали они проволочки.

— Зашибу! — предупредила Федька, не вступая в объяснения по существу разногласий.

Вильнув заплывшими глазками по прутьям, сторож, приземистый, по всему видать, положительный, вдумчивый человек, почёл за благо отступить. Она рванула дверь в сени — предстали плотно составленные один к одному затылки и спины.

— У меня рогатка! — крикнула Федька, перекрывая общий многоголосый гомон. — Посторонись, рогатки не видел что ли?!

— У него рогатка! — взволновались в избе. Слышь, хлопцы, с рогаткой прёт! Гляди! Эй, осторожней!

И никогда бы Федьке, ни в жизнь, не протиснуться в забывшей обо всём толпе, если бы не вызванный рогаткой переполох. Растопыренный железными лучами венец её расчищал дорогу. А сзади причитал опять впавший в сомнения сторож:

— А рогатку-то, подьячий, куда? На что она тебе, а? Вернул бы рогаточку, подьячий!

Народ раздался, Федька выскочила на свободное место и увидела за открытой дверью в комнате судей Патрикеева, различила взвинченный голос князя Василия, а навстречу ей, со стороны крытого крыльца, торжественно продвигался Подрез.

За Подрезом следовали заговорщики. Этих рогаткой не распугаешь. Строгие и суровые, ощущая за спиной многосотенную громаду, шли они объявить государево слово и дело перед судьями под запись. Дело-то было уж слажено, и слово сказано, не имелось силы такой, чтобы обратить события вспять, но князь Василий ждал Подреза и бунтовщиков-зачинщиков, воображая, что способен оказать им отпор. А они, излюбленные кругом представители городского мира, воображая этот отпор, возбуждали в себе решимость вывести воеводу из заблуждения. Не насупил брови, кажется, лишь один Подрез. В то время как спутники его, среди которых затерялся Афонька Мухосран, умственным взором своим (весьма мрачным, если судить по тому, что отражалось на лицах) предвосхищали грядущее столкновение, Подрез, человек игривого и подвижного ума, вертелся и, возбуждённый до крайности, нежился во всеобщем внимании.

Он и Федьку принял с распростёртыми объятиями:

— Посольский! В рогатке! Вот штука!

Федька буркнула что-то покладистое, не предосудительное, во всяком случае, имея единственную заботу проскочить и это препятствие, но Подрез вдохновенным чутьём — всё ему сегодня удавалось и шло в руки! — распознал случай. Звонкий будет щелчок по носу, сообразил Подрез, не дойдя до судейской комнаты, где второй или третий час, играя немощными оттенками прозелени, наливаясь багровым, тщетно дожидается законного на себя извета Васька Щербатый, — остановиться и тут, у раскрытой настежь двери, на расстоянии трёх плевков от судейского стола, повести обстоятельный разговор с приятелем.

— Посольский! Ты видел это? — в самопроизвольном восхищении говорил Подрез. — Каково? — Он примерился дорогого друга обнять, опрометчиво сунулся между прутьями, пытаясь дотянуться до Федькиных губ, а когда не преуспел в этом, ухватил прутья и многозначительно их потряс.

— Пусти, ради бога, меня ждут! — взмолилась Федька.

— И меня ждут! — поднял брови Подрез. — Дмитрий Подрез-Плещеев нынче нарасхват идёт! Моим избытком тщатся они возместить свою скудость! Ибо я приоткрыл миру богатства своей души, и всякий волен ныне черпать оттуда полной горстью! Посольский! Мой сокровенный друг! — витийствовал Подрез, самозабвенно подёргивая Федькин ошейник. — Ты проходил пути буквенного учения и ты постиг...

— Погоди, мне некогда! — упиралась, отталкивая его Федька.

— И ты постиг, опытом постиг постепенное движение текущих дел...

— Постиг! — воскликнула Федька, отпихиваясь уже и коленом.

— Сие — необдуманная дерзость! — обиделся вдруг оратор.

— Не постиг! — переменилась Федька. — Пусти, прошу же тебя!

— Вот до чего доводит потеря общелюбовного союза! — загадочно сказал оратор, заводя выпуклые глаза в потолок. — Поучительно! Поучительно! — обернулся он к товарищам, которые ответили ему хмурым молчанием. — Я помню и ничего не забыл! — торжественно объявил тогда Подрез. — И ты, Посольский, — вернулся он к Федьке, — иди, друже! Яви им там, — широким манием руки обвёл он гудящую за стенами площадь, — яви им, человече, свою невинность и покажи знак!

Последнее указание, надо полагать, относилось к рогатке, которую Подрез тут не без сожаления выпустил, позволив Федьке рвануть к дверям. Гурт сопровождающих поспешно раздался.

— Яви им свою невинность! — громогласно наказывал вослед Подрез. Потом, избоченясь, качнувши перетянутым станом, он отправился в путь — до порога