Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Маврица! — прыснул тот. — Ты гляди!
Задевая за скамьи, пятилась без головы спина, вернее то, что обычно бывает ниже спины, а теперь было выше и значительно шире — с закинутым наверх подолом задница. Задастая девка выпрямилась, у неё оказалось розовое, сияющее после здорового усилия лицо. Она обдула с щеки волос, в руке, чуть отстранив, держала мокрую тряпку.
— Ой! — пискнула девка. — Фёдор Иванович, что это?
— Брат его, брат! — проговорил, превозмогая хохот, белёсый хлопец. — А-а-й! Брат! — с этим, обессиленный, он вывалился вон и продолжал корчиться на крыльце. Скромно улыбаясь, Федя прикрыл дверь.
В силу каких переплетений чувства люди простодушно радовались, нечаянно обнаружив полнейшее подобие брата и сестры, Федя, по совести, не понимал. Не очень-то это и умно было со стороны людей, если на трезвую голову прикинуть. Федя не понимал и не принимал ни веселья этого, ни возникавшего из веселья доброжелательного чувства. Он смирялся, не без досады замечая, что на него, Фёдора Малыгина, люди распространяют своё расположение совсем к другому человеку, к Фёдоре.
Улыбаясь, Маврица бросила тряпку, выпустила из-за пояса край подола, руки вытерла о живот и, не дожидаясь расспросов, взялась показать, где Фёдор Иванович сидит. Фёдора Ивановича стул — она пробралась в узком проходе и тронула спинку. Фёдора Ивановича перья. Его же — чернильница. Сундук Фёдора Ивановича — этот. А это ферязь свою, уходя, Фёдор Иванович повесил. Ферязь висит. Корзина для мусора — негодные свои бумаги, изодрав, Фёдор Иванович бросает сюда, я выношу, а казаки разбирают на пыжи.
Услужливая разговорчивость Маврицы могла бы раздражать человека не достаточно сдержанного и рассудительного, но Федя, упражняя себя в терпении, позволял девке болтать. Когда она показала в лубяном коробе надкушенный Фёдор-Ивановичев пирог, Федя сеструхин пирог достал, сел на сеструхин стул, заработал челюстями, пошмыгивая от усердия, и как-то сразу поглотил половину сдобы. С набитым ртом, не переставая жевать, он склонился над столом и подвинул сеструхины бумаги. Это были десятни — росписи посадским, кому, когда, от какой слободы, сотни выходить на караул — ничего существенного. Да и пирог изошёл едва не весь, брюхо приятно вздулось. Тогда он откинулся на стуле, покачнул его и уставился на девку, полагая смутить её взглядом. Но скоро вскрылось неудобство жевать и смущать одновременно. Девка хихикнула, не понимая, зачем он таращится, смело задрала подол, обнажила мосластые колени и полезла между столами мыть. Обширный зад её снова занял господствующее положение, упруго заколыхался, продвигаясь вспять рывками.
И вот теперь только, напитавшись, подобрав крошки, Федя мог наконец употребить тяжесть своего взгляда. Он обратил суровый взор на забрызганные белые икры, грязные ступни и на возвышенную округлость. Маврица громыхала скамьями, споро елозила, пыхтела и при этом при всём не забывала трещать языком.
Немного погодя, Федя почувствовал в себе готовность ущипнуть Маврицу. По мере того, как побуждение зрело, он начал погружаться в задумчивость, в лице проявилась неподвижность замысла, губы приоткрылись. Начал он осторожно приподниматься над столом — как человек, собравшийся прихлопнуть муху, — начал он вытягиваться, ложиться животом и вот приблизил себя к нестерпимому зрелищу сверкающих ног и задранного подола. Сверкания этого оказалось так много, обнаружилось оно так сразу, так оно живо двигалось и менялось, что мысль разбежалась и цельность замысла пострадала, — Маврица получила возможность оглянуться. И Федя, правильно догадавшись, что ускользнёт, неловко и без настоящего смака шлёпнул. Девка взвилась.
— Фёдор Иванович, — выпалила она с рассерженным придыханием, — меня замуж выдаст!
— Надо же! Вот кстати! — отозвался Федя вполне бессмысленно.
— Ты хорошая, говорит, девка, Маврица, работящая и покладистая. Фёдор Иванович меня хвалит, а руками не трогает. Потому что мне хороший муж нужен. А что, говорит, гляди и за Прохора пойдёшь. Я, говорит, может, с ним, говорит, поговорю когда-нибудь. Случай будет. Хорошая-то девка не заваляется. Так что не сомневайся.
— Прохор, он что, урод? — молвил Федя наобум.
— Кто урод? — возмутилась Маврица.
Нельзя было отказать Феде в подвижности соображения — черта семейная. Застигнутый врасплох и не способный, казалось бы, к далеко идущим заключениям, он чутьём уловил какую-то несообразность. Сперва представился ему изувеченный в сражениях вдовец лет пятидесяти пяти, которого с благотворительной целью Федька хотела прислонить до конца жизни к тёплой и мягкой Маврице. Но дело обстояло не так. И Федя почуял, что надо бы ещё посмотреть на Федьку, Маврицу и этого самого Прохора, чтобы уяснить себе, с чего это сеструха занялась сводничеством. Забавно.
Когда девка удалилась, Федя привольно потянулся в опустевшей клети и засвистел. Ощущение удачи, предчувствие новой поры жизни, которая обозначилась после полосы злоключений, ознаменованной, между прочим, кабальным холопством у московского дворянина Ивана Васильевича Жидовинова и последовавшим вскоре за тем бегством, — это счастливое ощущение неуязвимости среди всех житейских превратностей придавало движениям его и мыслям лёгкость. Федя перескочил скамью и прежде всего обшарил потайной карман сеструхиной ферязи, где набрал несколько полушек и денег. Примериваясь, куда их пристроить, он замешкал и кончил тем, что надел ферязь на себя, а деньги вернул на место. Из-под цветастого шёлка, который он помнил ещё по отцовскому дому, выглядывали рваные сапоги, но Федя, человек не мелочный, не смущался частностями. Подёргал ещё замок на сундуке, прошёлся, посвистывая, и задержался перед мусорной корзиной.
Счастливое чувство удачи не проходило, и нужно было делать что-то немедля, пока не рассеялось оно без пользы, как рассеялись давеча полученные по холопьей кабале три рубля. Прищурившись, Федя засматривал в корзину. Потом он бегло оглянулся на дверь и присел.
Не только бумаги: огрызки, слипшиеся комки грязи, длинный волос — не сеструхин, она стриглась коротко, под мальчика. Замызганная тряпочка. Тряпочка пахла, но не понять чем, Федя отложил её кончиками пальцев. Щепка, обрезки перьев... Огрызки и прочую дрянь Федя отсунул, а клочья бумаги побольше извлёк и стряхнул. Разбирая отдельные слова, он пытался прикинуть, стоит ли вообще возиться, складывая лист по
