Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

— В этом, полагаю, и заключается долг служителей правосудия, — ответил следователь. Он откланялся и удалился с сияющим видом.

Оставшись один, Ками-Ламотт прежде всего зажег свечу, потом вынул из ящика письменного стола письмо Северины. Пламя свечи тянулось вверх, секретарь министра развернул письмо и перечел заключенные в нем две строчки; и перед его мысленным взором вновь возник изящный облик преступницы со светло-голубыми глазами, которая некогда возбудила в нем столь нежную симпатию. И вот теперь она сама умерла при трагических обстоятельствах. Кто знает, какую ужасную тайну унесла она с собою? Истина, справедливость — да, конечно же, все это лишь иллюзия! Этой очаровательной незнакомки уже нет больше, и ему напоминает о ней лишь то мимолетное желание, которое она в нем зажгла и которому он так и не решился уступить… Ками-Ламотт поднес письмо к свече, оно вспыхнуло, и тут им овладела бесконечная печаль, словно предчувствие неотвратимой беды: чего ради он уничтожает эту улику, обременяет свою совесть таким поступком, если по воле судьбы Империя будет сметена с лица земли, точно горсточка черного пепла, лежащая сейчас на его столе?

Меньше чем через неделю Денизе завершил дознание. Компания Западных железных дорог оказывала ему всемерное содействие — в распоряжение следователя были предоставлены все нужные бумаги, все необходимые сведения; руководители Компании и сами горели желанием побыстрее покончить с этой неприятной историей, в которой был замешан один из ее служащих: ведь, совершенное преступление набрасывало тень чуть ли не на весь многоступенчатый механизм дороги вплоть до административного совета. Надо было, не мешкая, отсечь пораженный гангреной палец! И вот через кабинет Денизе вновь потянулись чередою служащие станции в Гавре — Дабади, Мулен и другие; они подробно рассказывали о дурном поведении Рубо; затем следователь допросил начальника станции Барантен, Бесьера, а также нескольких железнодорожных служащих из Руана — их показания были особенно важны для установления обстоятельств первого убийства; вслед за тем появились г-н Вандорп, начальник Парижского вокзала, путевой сторож Мизар и обер-кондуктор Анри Довернь; Мизар и Довернь недвусмысленно заявили, что обвиняемый сквозь пальцы смотрел на неверность жены. Обер-кондуктор, который несколько дней находился на попечении Северины в Круа-де-Мофра, показал, что однажды вечером, еще не совсем придя в себя, он будто бы слышал голоса Рубо и Кабюша, которые о чем-то сговаривались между собой под его окном; это показание многое объясняло и не оставляло камня на камне от всей системы защиты обоих обвиняемых, утверждавших, что они якобы даже незнакомы. Служащие Железнодорожной компании в один голос осуждали Рубо и с глубокой жалостью говорили о несчастных людях, погибших по его вине, — о бедной молодой женщине, чью измену нетрудно было понять и простить, и о почтенном старце, имя которого было наконец-то очищено от распространявшихся на его счет гнусных сплетен.

Новое разбирательство привело к тому, что среди родных Гранморена с еще большей силой разгорелись страсти, и если следователь обрел здесь надежную сторонницу в лице г-жи Боннеон, то вместе с тем ему пришлось в жестокой борьбе отстаивать те выводы, к которым он пришел в результате дознания. Супруги Лашене всюду трубили о своей победе, ведь эти скареды, не желая примириться с тем, что дом в Круа-де-Мофра был завещан Северине, с самого начала кричали, что Рубо — преступник. И теперь, когда дело об убийстве председателя суда опять всплыло наружу, они увидели в этом удобный случай оспорить завещание; а так как добиться этого можно было лишь одним способом — доказав, что Северина проявила преступную неблагодарность к своему опекуну, то они и ухватились за те показания Рубо, в которых он утверждал, будто жена была его сообщницей и помогала ему совершить убийство; разумеется, прибавляли супруги Лашене, преступником двигало при этом не стремление отомстить за мнимую обиду, якобы нанесенную ему председателем суда, а просто жажда денег; таким образом, следователь был вынужден вступить в конфликт с ними, особенно с Бертой, которая ожесточенно нападала на покойницу, свою подругу детства, и обвиняла ее во всех смертных грехах; Денизе с жаром защищал Северину, он горячился и выходил из себя при малейшей попытке посягнуть на его шедевр — это возведенное по всем законам логики сооружение; достаточно, говорил он с кичливым видом, вынуть из него хотя бы один кирпич, и все рухнет! В связи с этим в его кабинете разыгралась весьма бурная сцена между супругами Лашене и их тетушкой. Г-же Боннеон, благоволившей ранее к Рубо и Северине, теперь, понятно, пришлось отступиться от мужа; однако она по-прежнему оправдывала жену, видимо испытывая к ней своеобразное сочувствие: бывшая львица всегда питала слабость к красоте и любви, кроме того, ее потряс кровавый конец трагического романа молодой женщины. И г-жа Боннеон, не обинуясь, высказала свое мнение, проникнутое презрением к деньгам. И как только ее племяннице не совестно вновь ворошить все, что связано с завещанием отца? Ведь признавая виновность Северины, нельзя будет так просто отмахнуться от тех ложных мотивов, которыми Рубо пытается объяснить свое преступление, и память Гранморена вновь окажется запятнанной! Если бы следователь с таким искусством не установил истину, то, право же, ради спасения фамильной чести надо было бы выдумать подобную версию! И г-жа Боннеон с едва скрытой горечью заговорила о руанском обществе, где предстоящий процесс уже наделал столько шуму; она, увы, больше не царила в этом обществе, годы брали свое, и эта стареющая белокурая богиня мало-помалу утрачивала свою пышную красоту… Да, да, ведь только накануне в салоне жены судебного советника г-жи Лебук, этой высокой элегантной брюнетки, которая и свергла ее с престола, гости, точно скабрезный анекдот, пересказывали друг другу на ухо историю Луизетты, сопровождая ее безжалостным злословием! Тут следователь позволил себе прервать ее и сообщил, что г-н Лебук назначен на предстоящую сессию членом суда присяжных; обеспокоенные супруги Лашене умолкли и уже готовы были, по-видимому, уступить. Но г-жа Боннеон успокоила их: она уверена, что судьи выполнят свой долг, председательствовать будет ее давний друг, господин Дебазейль, которому застарелый ревматизм оставил в удел лишь воспоминания, а вторым членом суда утвержден г-н Шометт, отец помощника прокурора, молодого человека, которого она опекает. Вот почему она не тревожится; однако при упоминании о юном Шометте печальная улыбка появилась у нее на устах: с некоторых пор помощника прокурора можно было нередко встретить в гостиной г-жи Лебук, г-жа Боннеон сама отсылала туда своего любимца, не желая вредить его будущему.

И вот наконец началось слушание этого нашумевшего дела; надо заметить, что слухи о приближении войны, будоражившие всю Францию, в значительной мере уменьшили интерес публики к процессу. И все же целых три дня Руан пребывал в лихорадочном волнении, у дверей суда толпились зеваки, все места для публики были заняты — преимущественно дамами из общества. Никогда еще бывший дворец герцогов нормандских, превращенный позднее во Дворец правосудия, не видал в своих стенах такого множества людей. Шел конец июня, дни стояли знойные и солнечные, яркие лучи, воспламеняя витражи всех десяти окон зала заседаний, заливали светом обшитые дубовыми панелями стены, белое каменное распятие, отчетливо выступавшее на фоне красных бархатных драпировок, затканных золотыми пчелами, и прославленный деревянный потолок с золочеными резными украшениями. Судебное заседание еще не открылось, а в зале уже нечем было дышать. Женщины привставали на цыпочки и, вытягивая шеи, силились разглядеть лежавшие на столе вещественные доказательства: часы Гранморена, забрызганную кровью сорочку Северины и нож, дважды послуживший орудием смертоубийства. Парижский адвокат, защитник Кабюша, также привлекал к себе внимание дам. На скамьях присяжных восседали в ряд двенадцать руанских обывателей — неповоротливые, степенные, затянутые в черные сюртуки. Когда вошли судьи, публика встала, и возникла такая давка, что председатель тотчас же пригрозил очистить зал.

Наконец приступили к судебному разбирательству, присяжные принесли присягу, и председатель суда стал одного за другим вызывать свидетелей, это вновь возбудило сильное любопытство толпы: при появлении г-жи Боннеон и г-на Лашене море голов заволновалось; но особенно жгучий интерес у дам вызвал к себе Жак, они буквально глаз с него не сводили. Затем в зал ввели подсудимых, каждого из них охраняли два жандарма; теперь все глазели на преступников и громко при этом перешептывались. По общему мнению, у обоих был свирепый вид — сущие бандиты, отребье рода человеческого! Рубо был в темном пиджаке, галстук у него сбился набок; он сильно постарел, и его одутловатое тупое лицо, казалось, вот-вот лопнет от жира. Кабюш, одетый в длинную синюю блузу, выглядел именно таким, каким его себе представляли, — вылитый убийца с громадными кулачищами и хищными челюстями, пожалуй, мало кто захотел бы встретить такого молодца в лесной глуши! Когда начался допрос Кабюша, дурное впечатление, произведенное им на присутствующих, еще больше усилилось: некоторые его ответы вызывали негодующий ропот в зале. На все вопросы обвиняемый однообразно отвечал: «Не знаю». Он не знал, откуда у него взялись часы, не знал, почему не погнался за убийцей, но упрямо настаивал на своем утверждении, будто таинственный незнакомец промелькнул мимо него, как стрела, и тут же скрылся во мраке. Когда же подсудимого стали расспрашивать о его животной страсти к несчастной г-же Рубо, он неожиданно пришел в такую ярость, что жандармам пришлось крепко схватить его за руки: Кабюш, заикаясь, вопил, что все это враки, что он не любил Северину и не хотел обладать ею, такие грязные помыслы не могли ему и в голову прийти — ведь она была настоящая дама, а он уже побывал в тюрьме и жил потом в лесной лачуге, точно дикарь! Затем он успокоился, впал в угрюмое молчание и отвечал только «да» и «нет», по-видимому, он с полнейшим равнодушием относился к ожидавшему его приговору. Что касается Рубо, то он держался все той же версии, которую обвинение именовало хитроумной системой запирательства: подробно рассказывал, как именно и почему он убил Гранморена, но решительно отрицал свою причастность к убийству жены; однако при этом у него были такие мутные глаза, он говорил таким отрывистым и невыразительным голосом, до того невразумительно и так часто терял нить, что невольно казалось, будто он просто подыскивает и придумывает различные подробности правдоподобия ради. Когда же председатель суда припер Рубо к стене, доказав всю нелепость его утверждений, подсудимый только пожал плечами и вовсе отказался отвечать: к чему говорить правду, коль скоро ложь кажется господам судьям логичнее? Столь вызывающее поведение обвиняемого, не скрывавшего своего презрения к правосудию, сильно ему повредило. От глаз присутствующих не укрылось и то обстоятельство, что подсудимые проявляли глубочайшее равнодушие друг к другу: это сочли доказательством предварительного сговора между ними, искусного плана защиты, которому они и следовали с поразительной настойчивостью. Оба преступника утверждали, будто они незнакомы между собою, каждый всячески пытался взвалить вину на другого, — как видно, единственно для того, чтобы запутать суд. Когда допрос обвиняемых, который председатель вел необычайно умело, был окончен, все пришли к единодушному убеждению: и Рубо и Кабюш попали в расставленные им ловушки и выдали себя с головою. Помимо подсудимых, в тот день давали показания несколько второстепенных свидетелей. Часам к пяти дня в зале стало так невыносимо душно, что две дамы даже упали в обморок.