Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

На следующий день большое возбуждение присутствующих вызвал допрос некоторых свидетелей. Г-жа Боннеон, державшаяся с достоинством и тактом, снискала у публики истинный успех. С явным интересом все выслушали и показания служащих Железнодорожной компании — Вандорпа, Бесьера, Дабади и, особенно, полицейского комиссара Коша, пространно рассказывавшего о своем близком знакомстве с Рубо, — ведь они часто и подолгу сидели за картами в Коммерческом кафе. Анри Довернь слово в слово повторил свое важное показание: он, мол, теперь почти уверен, что, будучи в полузабытьи, слышал приглушенные голоса обвиняемых, которые о чем-то сговаривались; когда свидетеля стали расспрашивать о г-же Рубо, он выказал необыкновенную скромность: да, что скрывать, он был влюблен в нее, но, узнав, что ее сердце отдано другому, почел за благо не проявлять назойливости. Когда же в зале появился тот, другой — Жак Лантье, — в публике возник шум, люди вставали с мест, чтобы лучше рассмотреть его, даже на лицах присяжных отразилось неподдельное любопытство. Жак с невозмутимым видом положил руки на барьер, ограждающий места для свидетелей, — то был привычный жест машиниста, стоящего на паровозе. Можно было ожидать, что вызов в суд повергнет его в глубокое смятение, однако он, напротив, сохранил полную ясность ума, словно дело об убийстве Северины не имело к нему никакого отношения. И теперь он готовился дать показания, как человек посторонний и ни в чем не повинный; с того самого дня, когда Жак зарезал свою любовницу, он ни разу не ощутил роковой дрожи, он и думать забыл об этой страшной ночи, точно она выветрилась из его памяти, ничто не нарушало его душевного равновесия, он чувствовал себя превосходно; даже сейчас, стоя у этого деревянного барьера, он не испытывал ни малейших угрызений совести, будто не чувствовал за собой вины. Жак бросил безмятежный взгляд на подсудимых; он-то хорошо знал, что Рубо повинен только в убийстве Гранморена, а Кабюш вообще не совершил никакого преступления. Не смущаясь тем, что он был во всеуслышание назван любовником Северины, Жак слегка кивнул Рубо. Затем он приветливо улыбнулся Кабюшу, вместо которого по справедливости должен был бы сидеть на скамье подсудимых: в сущности, под обличьем разбойника скрывался славный, хоть и недалекий малый, работяга, которому он, Жак, в день снежного заноса с благодарностью пожал руку. Потом машинист непринужденно начал давать показания, он ясно и коротко отвечал на вопросы председателя суда, что-то уж слишком дотошно интересовавшегося его интимными отношениями с покойной, затем рассказал, как за несколько часов до убийства покинул Круа-де-Мофра, сел в поезд на станции Барантен, а приехав в Руан, отправился на постоялый двор, где еще засветло лег спать. Кабюш и Рубо внимательно слушали и всем своим видом, казалось, подтверждали правильность его слов; и в эту минуту всех троих — подсудимых и свидетеля — внезапно охватила глубокая грусть. В зале заседаний воцарилась гробовая тишина, у присяжных от необъяснимого волнения сжалось горло: казалось, истина беззвучно взмахнула своими крылами. Вслед за тем председатель суда спросил Жака, верит ли он в существование таинственного незнакомца, который якобы промчался мимо каменолома и скрылся во тьме; вместо ответа машинист только покачал головой с таким видом, точно не хотел уличать обвиняемого во лжи. И тут произошло нечто, потрясшее публику: на глазах у Жака показались крупные слезы и медленно заструились по его щекам. Перед мысленным взором машиниста возник образ несчастной Северины: она, как и в ту роковую ночь, лежала с зияющей раной на шее, ее голубые глаза вылезали из орбит, а черные волосы, вставшие дыбом от ужаса, походили на мрачный шлем. Жак до сих пор в душе обожал Северину и внезапно ощутил огромную жалость к ней; теперь машинист горько оплакивал молодую женщину, словно не понимая, что ведь именно он — ее убийца, и забыв, что он находится в зале суда, битком набитом людьми. Многие дамы плакали от умиления. Их необыкновенно трогало, что возлюбленный так горюет, тогда как муж не проронил ни слезинки. Председательствующий осведомился у защитников, нет ли у них вопросов к свидетелю, но адвокаты, поблагодарив, ответили отрицательно, и Жак, завоевавший симпатии всех присутствующих, медленно возвратился на свое место, провожаемый растерянными взглядами подсудимых.

Третье заседание суда было целиком посвящено обвинительной речи прокурора и речам защитников. Перед тем председатель суда кратко изложил суть дела; всячески афишируя свое беспристрастие, он не преминул несколько раз отметить тяжесть обвинений, предъявленных Рубо и Кабюшу. Прокурор, как показалось публике, был не в ударе — обычно его филиппики звучали куда убедительнее и он меньше отдавал дани суесловию. Это приписали сильной жаре, которая и впрямь была невыносима. Зато защитник Кабюша, столичный адвокат, весьма понравился присутствующим, хотя речь его и никого не убедила. Защитник Рубо, достойный представитель руанской адвокатуры, также изо всех сил старался облегчить участь своего подзащитного. Прокурор был настолько утомлен, что даже не стал отвечать на речи адвокатов. Около шести часов вечера присяжные удалились в совещательную комнату; во все десять окон зала заседаний еще вливался яркий свет, последние лучи солнца воспламеняли гербы нормандских городов, изображенные в верхней части витражей. Громкий гул голосов поднимался к старинному золоченому потолку, железная решетка, отделявшая сидячие места для публики от той части зала, где толпились зеваки, трещала от напора нетерпеливых людей. Но, когда возвратились судьи и присяжные заседатели, в зале вновь воцарилась благоговейная тишина. При вынесении приговора были приняты во внимание смягчающие вину обстоятельства, и оба подсудимых были осуждены лишь на каторжные работы — пожизненно. Такой приговор озадачил публику, толпа беспорядочно хлынула к выходу, раздалось даже несколько свистков, как это порою бывает в театре.

В тот вечер в Руане на все лады оживленно обсуждали приговор. Все сошлись на том, что он знаменовал собой поражение г-жи Боннеон и супругов Лашене. Полагали, что лишь смертная казнь злоумышленников могла бы удовлетворить семью Гранморена; без сомнения, тут немало потрудились враждебные им силы. Шепотом называли имя г-жи Лебук, у которой среди присяжных насчитывалось трое или четверо верных поклонников. Впрочем, ее муж, член суда, все время держал себя вполне корректно, однако, как отмечали досужие наблюдатели, ни второму члену суда, г-ну Шометту, ни даже председателю, г-ну Дебазейлю, не удалось направить судебное разбирательство в желательное для них русло. А быть может, присяжные, отметив наличие смягчающих вину обстоятельств, действовали просто по внушению совести, невольно отдав дань тому тягостному сомнению, которое на минуту овладело ими, когда они ощутили беззвучный и скорбный шелест крыльев истины. Что касается следователя Денизе, то судебное разбирательство вновь подтвердило его триумф, ведь никому не удалось поколебать выводы дознания, этого шедевра проницательности; семья Гранморена лишилась симпатии многих обитателей Руана, ибо в городе распространился слух, будто, стремясь вернуть себе дом в Круа-де-Мофра, г-н Лашене, пренебрегая нормами судебной практики, задумал вчинить иск об отмене соответствующего пункта завещания, хотя особы, которой был отказан дом, уже не было в живых; такой поступок члена судейского сословия неприятно удивил всех.

Не успел Жак выйти из Дворца правосудия, как к нему подскочила Филомена, тоже выступавшая в качестве свидетельницы; вцепившись в молодого человека, она заявила, что никуда его не отпустит и мечтает провести с ним ночь здесь, в Руане. Машинисту надо было заступать на дежурство лишь на другой день, и он охотно согласился пообедать вместе с нею на постоялом дворе у вокзала, том самом, где он будто бы ночевал, когда была убита Северина; но остаться в Руане до утра он наотрез отказался, ему надо было ехать в Париж последним поездом, уходящим без десяти час.

— Знаешь, — обратилась Филомена к Жаку, который вел ее под руку, — я готова поклясться, что минуту назад видела нашего общего знакомого… Да, да — Пеке! Хотя еще только на днях он заявил мне, что ни за какие коврижки не потащится в Руан, на этот дурацкий суд… Я оглянулась, но увидела только спину какого-то верзилы, который тут же юркнул в толпу…

Машинист, передернув плечами, прервал ее:

— Пеке в Париже и гуляет вовсю, рад, верно, что меня вызвали сюда и у него нежданно-негаданно выдался свободный денек.

— Может быть… Но, как бы то ни было, с ним надо держать ухо востро, ведь он, когда придет в ярость, хуже дикого зверя.

Филомена еще теснее прижалась к Жаку и, оглянувшись назад, прибавила:

— А теперь вот еще кто-то за нами увязался. Ты его знаешь?

— Да, не тревожься… Этот, должно быть, хочет меня о чем-то спросить.