Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

Конечно, необходимо было присутствие. Пару лет назад, когда муж увез ее на сезон в Лондон, Роуз настояла на своем возвращении в Ньюпорт ко второй неделе июля. Понятно, что многие модники предпочитали проводить зиму и лето в Лондоне, после того как десятки богатых американских невест вышли замуж за английских аристократов, а в британской столице наслаждалась жизнью настоящая американская колония – «пароходное общество». Но Роуз нравилось быть на виду в Ньюпорте. «Иначе, – втолковала она мужу, – люди решат, что мы исчезли с лица земли».

Ньюпорт идеально подходил для лета. Проблема заключалась в Нью-Йорке.

Семья была хорошо представлена в городе. Бабушка Уильяма, старая Хетти Мастер, по-прежнему жила отдельно в шикарном доме в Грамерси-парке. Его отец Том недавно купил роскошный дом покойного мистера Шона О’Доннелла в нижней части Пятой авеню. Тот скончался на обратном пути из Англии. А что касается последних лет, то Уильям и Роуз снимали отличное жилье на той же авеню, но подальше. Однако владелец захотел его вернуть, и настало время обзавестись собственным.

– Решай сама, Роуз, куда нам податься, – искренне предложил Уильям. – В Бруклин или Куинс, на Манхэттен или в Бронкс. На Стейтен-Айленд, если угодно. Главное, чтобы остаться в городе.

Формально, конечно, эта глушь уже сделалась частью города. Перед самым началом нового века все эти предместья – Бруклин и графство Куинс на Лонг-Айленде, часть старого голландского поместья Бронкс к северу от Манхэттена и сельский Стейтен-Айленд, находившийся южнее на другом берегу бухты, – скопом вошли в состав разросшегося Нью-Йорка. Бруклин, гордившийся своей независимостью, уломали совсем недавно, и пять образовавшихся в итоге нью-йоркских боро[50] превратили метрополию в самый густонаселенный город мира после Лондона.

И в каждом боро имелись и шикарные дома, и приятные парки, и восхитительные дикие уголки. Но Роуз не была вольна их выбрать. Семья могла жить исключительно на Манхэттене, да и то не везде.

Нижний Манхэттен отпадал. Старый город превратился в коммерческую зону. Даже милые сердцу места вокруг Гринвич-Виллиджа и Челси, чуть севернее и западнее, кишели иммигрантами и были застроены многоквартирными домами. Респектабельный Нью-Йорк неуклонно сдвигался на север. Роскошные старые бродвейские магазины – тот же ювелирный от Тиффани – переехали в окраинный, ныне престижный район вместе со своей клиентурой. Фешенебельные ныне «Лорд и Тэйлор» и «Братья Брукс» уже обосновались на Двадцатых.

Еще был шум. После ужасной снежной бури 1888 года, которая парализовала город, все согласились с тем, что телеграфные линии нужно упрятать под землю. Сделать это было легко, и город похорошел. Многие также высказывались за подземный транспорт, который станет не виден и недоступен для погодных воздействий. Но это затянулось на срок куда больший. Поэтому на восточной и частично на западной сторонах острова временно сохранилась надземка Эл со всеми ее грохотом, дымом и путями, пролегавшими на уровне окон.

А фешенебельный Нью-Йорк, сместившийся на север, избежал шума и копоти, наслаждаясь тихим центром. Лучшими жилыми кварталами стали Пятая и Мэдисон-авеню с примыкающими к ним улицами.

– Как насчет Парк-авеню? – осведомился Уильям.

– Парк?! – взвилась Роуз, не успев сообразить, что он дразнится. – Никто не живет на Парк!

Парк-авеню испортилась тридцать лет назад стараниями старого коммодора Вандербилта, который возвел на пересечении Четвертой авеню и Сорок второй улицы большое железнодорожное депо, служившее своего рода конечной станцией. Четвертую переименовали в Парк-авеню, что прозвучало неплохо. Но терминал был полным безобразием, а железнодорожные пути сплелись в отвратительный клубок, растянувшийся на дюжину кварталов к северу. Даже за Пятьдесят шестой улицей, где дорога сужалась и становилась крытой, грохот и дым, поднимавшиеся посреди авеню, недвусмысленно обозначали преисподнюю, которая находилась прямо под ногами.

– А как насчет Вест-Сайда? – спросил Уильям. – Там получше.

Она поняла, что он тишком подначивает ее. Вест-Сайт был не так уж плох. Те времена, когда «Дакоту» окружала дикая пустошь, давно миновали. В Вест-Сайде было тише, а цены на землю – ниже. Большие семейные дома на боковых улицах зачастую превосходили размерами свои аналоги в Ист-Сайде, да и число настоящих особняков постепенно росло.

Но кто там жил? Вот в чем загвоздка. Какой была тамошняя атмосфера? Будет ли дом в Вест-Сайде таким же престижным, как коттедж в Ньюпорте?

Нет, селиться нужно где-то поближе к Пятой и Мэдисон-авеню. Вопрос лишь в том, сколь дальше на север?

Прошло почти двадцать лет с тех пор, как Вандербилты воздвигли свои внушительные особняки на Пятой, в районе Пятидесятых улиц. После этого люди принялись застраивать северные участки. На Шестидесятых и Семидесятых улицах, на Мэдисон и Пятой авеню выросли дворцы, построенные во всех мыслимых стилях такими архитекторами, как Каррере и Гастингс, Ричард Моррис Хант, Кимбалл и Томпсон. Французские шато, дворцы в стиле Ренессанса, подобия величайших творений старой Европы, были похищены и воспроизведены с таким блеском, что их владельцы могли взирать на Центральный парк, как принцы из купеческого сословия, кем они, собственно, и являлись.

Мастеры не могли позволить себе такой дворец. Правда, могли жить поблизости. Но стали бы?

Дж. П. Морган не жил там. Особняк Пирпонта Моргана находился на восточной стороне Мэдисон, где Тридцать шестая улица. Мистер Морган открыто выразил свое мнение, сказав, что некоторые особняки на Пятой авеню – образчики вульгарности и уродства. И невозможно было отрицать его правоту. Большинство этих особняков строились «новыми деньгами». Поистине, очень новыми. Хотя огромное состояние Моргана обеспечил его отец Джуниус, оно во всем своем блеске явилось из банковской системы Лондона. Вдобавок Морганы отлично преуспевали в Коннектикуте еще с XVII века. В сравнении со всеми, за исключением старейших голландских фамилий, они воплощали «старые деньги».

В том-то и дело.

Роуз всегда была благодарна свекру за имена, которые он выбрал для сына. Тот факт, что это явилось случайностью, так как жене Тома взбрело почему-то в голову назвать сына Верноном, а Тому оно не понравилось и он предпочел взамен старое родовое имя Вандейк, не имел значения. Имело значение лишь то, что Роуз могла с полным правом именоваться миссис Уильям Вандейк Мастер и, поступая так, заявлять, что ее муж крепок не только деньгами англосаксонских протестантов, но и голландскими предками времен Стайвесанта и более ранних.

Богатство Мастеров было скромным, но деньги – старыми. Это что-нибудь да значило, коль скоро семейство могло позволить себя оставаться в свете.

А потому в этот день ей пришлось обдумывать, как сохранить зыбкое равновесие. Насколько близко ей можно – должно – жить от этих выспренних дворцов, по которым втайне томилось ее сердце? И как долго соблюдать степенную отчужденность? Если сыграть правильно, она добьется идеального результата: новоявленные принцы пригласят ее в свои хоромы и будут гадать, придет ли она.

Жемчужное колье ей подарил Уильям на третью годовщину свадьбы. Оно в точности повторяло колье принцессы Уэльской Александры, которое всегда фигурировало на светских фотографиях из Лондона и значило для Роуз больше, чем все ее прочие драгоценности, вместе взятые. Она поиграла им, витая мыслями на Пятой и Мэдисон-авеню, улица за улицей; припоминая жильцов всех тамошних кварталов и прикидывая, что брать, если она найдет там безукоризненную светскую площадку – дом или участок под застройку.

– Смотри, Тото! – показала Анна. Капитанский мостик мешал рассмотреть огромный монумент, но пассажиры столпились у левого борта, откуда его приближение было видно лучше. – Статуя Свободы!

Протискиваться к лееру было незачем. Огромная статуя нависла над ними. Казалось, ее поднятая рука, сжимавшая факел, касалась небес. Сальваторе молча уставился вверх. Вот она, Америка.

Сальваторе мало что знал про Америку. Ему было известно, что она велика, а люди говорят на английском, из которого дядя Луиджи помнил несколько слов, и если работать в Америке, то тебе дадут доллары для отправки на родину. Он никогда не слышал об англосаксонских пуританах и голландских колонистах, равно как и о богобоязненных фермерах Новой Англии. В его семье никогда не говорили ни о «Бостонском чаепитии», ни о Бене Франклине, ни даже о Джордже Вашингтоне. Взирая на Статую Свободы, не мог он и вывести из нее существование соответствующих христианских и демократических традиций.

Но инстинктивно он, будучи уроженцем Средиземноморья, понял, что видит.

Мощь. Колоссальное светло-зеленое языческое божество возвышалось над водами, стоя на огромном пьедестале. На высоте сотен футов из-под громадного венца смотрело бесстрастное героическое лицо, проникнутое олимпийским спокойствием; взгляд статуи упирался в ясное синее небо, а поднятая рука возглашала одно: Победа. Малыш почувствовал, что если статуя и приветствует его, то не сама, а от лица империи, подобной империи его предков. Озадачило только одно.