Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Вскоре нашу бригаду перевели на другой карьер. Идти туда надо было через весь городок — очень пыльный, грязный, голый. Рядом с мазанками, собиравшимися кучами — «Шанхай», как здесь говорили, строились или уже стояли двухэтажные дома, а в центре, судя по расположению, строился большой клуб. Все строительство велось только силами заключенных. Из любой точки городка, повертев головой, можно было всегда увидеть сторожевую вышку. И только в стороне от нашего пути одиноко зеленела небольшая рощица.

Новый карьер, получивший название 47-бис по номеру ближайшей шахты, открывали мы. Он был намечен на пологом склоне холма, обращенном от города. Нас, большую колонну, привели на зеленое еще, чистое поле и заставили копать ямки для столбов зоны и вышек. Зона получилась довольно большая. Все это обтянули проволокой, и только после этого стали добывать камень, все тот же песчаник.

Живя на втором лагпункте, я попытался наладить отношения с местной амбулаторией. Ею заведовал врач-заключенный, грузин по фамилии Пиранишвили. Принял меня Пиранишвили вежливо, но неопределенно. Его начальницей была вольная врач Клара Аароновная Файнблут, державшаяся очень замкнуто. Много позже, когда я работал в лазарете, я ее мог наблюдать непосредственно. Это была умная, сдержанная женщина, у которой за внешней холодностью и равнодушием к заключенным можно было разглядеть понимание, а иногда и сочувствие.

Но вернемся к карьеру и моей карьере. Как-то к нам на работу пришел старший контролер, некто Саганенко, заключенный, который ходил по объектам с собственным конвоиром. Этот Саганенко был придурком крупной руки, одевался очень чисто в смесь своего и казенного, и в столовой я ни разу его не видел. Поговаривали, что он всегда с большими деньгами и что конвоиру водить такого очень выгодно. Был Саганенко черняв, плотен, невысокого роста. Придя на карьер, он спросил у бригадиров, у кого работает Трубецкой. Сметанин ответил, что у него. «А что делает?» — «Как все — ломает камень». На этом разговор и кончился. Сметанин не без уважения спрашивал меня, откуда Саганенко знает обо мне, и как я его знаю. Я не мог придумать, что сказать, и только ответил, что немного знаю (что был неправдой), полагая, что дело это рук грузина-врача. Этот разговор ничем для меня не кончился. Но и за то спасибо.

Вскоре нашу бригаду перебросили на 50 шахту. Ее строительство заканчивалось, и мы занимались подчисткой и уборкой территории, снимали и выжигали опалубку с бетонных оснований машин, копали траншеи, прибирали железнодорожные пути. Несколько дней копали котлован. В нем работали люди другой бригады. Работа одного из них заключалась в том, что сидя в глубине котлована, он шил модные кепки. Шил сноровисто, хорошо из самых разных материалов: каких-то спорков, рукавов, пиджачных спинок. Иногда подходил его бригадир, здоровенный мрачный кавказец, и молча смотрел на работу своего портного. При появлении надзирателя (на всех объектах, кроме надсмотрщиков-заключенных, были еще и дежурные надзиратели из лагеря) портной прятал под камень свою мастерскую и брался за кирку. Подобный промысел в лагере был широко распространен. Каждый бригадир из бывалых старался заполучить к себе такого мастера любой подходящей специальности. Мастер освобождался от работы, проценты на него давали бригадникам. Продукция реализовывалась в основном через вольных и только в пользу бригадира. Это были часовщики, сапожники, художники, портные, зеркальных дел мастера и прочее.

Наступал май. В степи все зеленело. Появились маки, тюльпаны. На обширном дворе шахты в обеденный перерыв мы выкапывали какие-то сладковатые луковицы величиной с крупную горошину. Некоторые клали в кипяток душистую горькую полынь. Ее залах будил почему-то особую тоску по воле, и странно было видеть ярко-красные, желтые, оранжевые тюльпаны, расцветшие в запретной зоне, символической полосе, отделяющей основную границу, опутанную колючей проволокой.

Я стал регулярно получать посылки, и голод со слабостью постепенно исчезали. Стали приходить и деньги, которые переводились на лицевой счет. На них можно было покупать кое-что в ларьке. По выходным дням, если не гоняли на какую-нибудь работу, мы собирались с приятелями, Борисом Гореловым и Николаем Федоровым на специально отведенной площадке, где заключенным разрешалось готовить еду из своих запасов. Однажды Борис, высыпая в кипящий котелок крупу, еле успел выхватить из струи пшена маленькую фотографию Еленки. Ее не обнаружил ни надзиратель, ни я! Вот была радость! Фотографии держать в лагере не разрешалось.

А в лагере тем временем шло постепенное усиление режима. Оно включало в себя многие меры. Был ликвидирован духовой оркестр, встречавший на вахте бригады, перевыполнившие план добычи руды, были замазаны на стенах бараков плакаты о выполнении пятилетки, были отправлены из лагеря все заключенные с бытовыми статьями, было строго запрещено носить что-либо из личных вещей, а только казенное, заключенные категории КТР (каторжане) были сняты с придурочьих должностей и переведены на общие работы. Как ни странно, эта последняя мера оказала благотворное влияние на мою судьбу. Освобождались вакансии. Особенно большая чистка произошла в лазарете, где работало много каторжан-бандеровцев. Не исключено, что толчком к готовящейся чистке послужило неудачное покушение на лазаретного хлебореза, стукача-украинца. Среди белого дня, когда хлеборез вез свой вагончик с хлебом, к нему подошел бандеровец и пырнул ножом в живот, но пырнул не смертельно.

В этот период произошел следующий эпизод. В бане после прожарки я обнаружил, что у меня сперли гимнастерку (тогда кое-что из своих вещей еще можно было носить). Я начал скандалить. Заведующий баней — малоприятный тип нахала и хама, которому все сходило с рук, стал орать на меня, а я на него. (Здесь немного отвлекусь. Этот человек, как я узнал позже, сидел по довольно любопытному делу. Еврей по национальности, он попал в плен и там выдавал себя за азербайджанца, так как немцы евреев расстреливали. Наши же посадили его за то, что немцы не расстреляли: стало быть, он, еврей, им хорошо услуживал — такова логика нашего следствия. Не исключено, что по складу своего характера он мог быть у немцев на любой работе. Позже я неоднократно его наблюдал. Помимо бани, он заведывал и парикмахерской, брил начальство и придурков покрупнее, не снисходя до работяг, участвовал в лагерной самодеятельности — «рыжий по имени Пупс», и в этой роли на потеху публике издевался над статистами и второстепенными актерами труппы, а также с большой вероятностью был крупным стукачом.) Но вернемся к злополучной краже гимнастерки. Я продолжал ругаться с заведующим, когда в помещение неожиданно вошел лейтенант — начальник лагпункта. Он стал выяснять, в чем дело. Я объяснил. Завбаней притих и выкинул мне старую, хотя и стиранную, заплатанную гимнастерку, которую я отказался взять. Лейтенант стал меня спрашивать, кто я, за что сижу, срок, кем был на воле. Спросил, в какой я бригаде.