Палач в нетерпении - Светлана Алешина

— Да она и так очень хорошенькая!

— Вот и сохраните ее прелесть, только постарайтесь сделать на этой самой прелести более сильный акцент! Мне надо сегодня представить девицу ко двору, так что сами понимаете…

— Понимаю, — вздохнула Любочка. — Хотите испортить этой малышке жизнь?

— Совсем не хочу, — искренне сказал Андрей Никитич. — Просто нужно ее научить относиться к себе справедливо.

— Ладно, постараюсь, — пообещала Люба. — Кстати, поздравляю вас. Наконец-то, Андрей Никитич! Мы уже не верили, что это когда-нибудь случится!

— Спасибо, — засмущался Андрей Никитич. — И надеюсь видеть вас сегодня в числе гостей…

— Вот этого обещать не могу, — развела она руками. — Сами знаете, мне Гришку не с кем оставить.

— Очень жаль.

Он выглядел искренне огорченным.

— Ну, девочки, я вас оставляю на некоторое время… Приду за сей девицей часам к пяти. Успеете сделать из нее само совершенство?

— Конечно, — кивнула Люба, и по ее вспыхнувшим глазам я поняла, что я попала в руки художницы, которая уже продумала все тонкости моего будущего облика.

Как это выносят другие женщины, ума не приложу!

Все эти кошмарные паровые ванночки, это дергание за волосы!

Через час я уже напоминала самой себе человека, только что побывавшего в пыточной камере. Оставалось теперь самое страшное — маникюрный кабинет.

Мне уже было все равно, даже когда мои руки запулили в горячую воду с мыльным раствором.

Беглый взгляд в зеркало заставил меня застонать. Никаких особенных сдвигов я не заметила. Разве что моя физиономия стала почему-то ярко-красной, как будто я целые сутки проторчала в парилке. На голове же у меня торчал омерзительный пластиковый чепец, делающий меня как две капли воды похожей на сумасшедшую старуху-процентщицу. Но, как ни странно, Любаша никаких признаков беспокойства не проявляла, напротив — смотрела на меня с видимым удовлетворением.

Я даже заподозрила ее в том, что они тут сговорились специально, и «желаемый результат» означал не усовершенствование моей внешности, а совсем наоборот — ее полное обезображивание.

— Какой лак будем наносить? — деловито осведомилась маникюрша Марина.

Я подумала, что раз уж меня тут так мучили, то хоть лак я выберу сама, поярче, и потянулась за сиреневым, который сразу мне понравился.

Но Любочка, разбив все мои надежды выглядеть «женщиной-вамп», помотала головой и сказала:

— Бледно-розовый.

— Что? — воскликнула я. — Так чего ради я терпела все мучения? У меня и так ногти бледно-розовые!

Обе мои мучительницы рассмеялись.

— Ну давай ей хоть цветочки нарисуем, — предложила маникюрша Марина.

— Ага, — усмехнулась Люба. — И татуаж на лбу. А потом нас выгонят за порчу имущества Андрея Никитича…

— Я вовсе не его имущество, — попробовала сопротивляться я.

— Почти, — загадочно усмехнулась Марина. — Все наши модельки — его имущество. Как женщины, так и…

Она осеклась под грозным взглядом Любы.

— Ладно, мученица. Разве тебе не рассказывали, что настоящая красота требует жертв и усилий?

Она отпустила мои исстрадавшиеся руки и удовлетворенно проговорила:

— Посмотри, какие у тебя теперь мягкие ручки, дурочка… С такими красивыми ноготками, как у тебя, я бы маникюр целыми днями делала. Дал же господь красоту такой безалаберной девчонке!

«Почему они все время, как заведенные, бормочут про мою красоту? — подумала я. — Или боятся гнева своего Никитича?»

— Все, почти свободна, — объявила Марина. — Можешь забирать ее на дальнейшие муки. А у меня сейчас грустные минуты — ко мне придет Грязнер, а это трагедия!

— Грязнер? — переспросила я, делая вид, что вовеки не слыхала этого прозвища. — Ну и фамилия…

— Это, дитя мое, не фамилия. Это прозвище, полностью отражающее его внутреннюю сущность, — вздохнула Марина.

— Надо же, так окрестить человека! — продолжала я в тайной надежде выудить у нее побольше об этом Грязнере. — Прямо кошмар какой-то! Кто его так?

Марина подняла глаза и посмотрела на Любу. Люба немного поспешно отвела взгляд в сторону и сделала вид, что ее что-то чрезвычайно заинтересовало на стене. Марина наморщила лоб и долго думала.

— Не помню, — честно призналась она наконец. — Но окрестили метко.

Наша доверительная беседа, к несчастью, была внезапно прервана.

На пороге возник довольно неприятный тип, похожий на растолстевшего ангела, и воскликнул:

— Мариночка, ласточка моя! Я не опоздал?

По этой фразе я без труда определила, что передо мной тот самый широко разрекламированный Грязнер — собственной персоной!

Окинув меня быстрым взглядом, Грязнер прошествовал прямо к столику и привычным жестом сунул руки в подготовленную ванночку.

У меня даже мороз по коже продрал, и быстренько начался приступ комплекса неполноценности. «Вот, Александра Сергеевна, — мрачно сказала я себе, — полюбуйтесь — для этого самого Грязнера, заметьте, мужского пола, маникюр — дело привычное, а вы тут истерику закатили!»

— Привет, деточки, кстати, Любашенька, что там за блажь нашла на Никитича?

Он говорил растянуто, медленно, почти без пауз, не выделяя слов и не делая никаких перерывов между фразами.

— Можете ли себе представить, он пригласил меня на эту свою помолвку, спрашивается, зачем?

Кажется, его еще и не интересовали ответы. Он довольно пристально всматривался в собственное отражение, которое явно вызывало у него полное одобрение. На его губах сияла самодовольная улыбка, которая ему совершенно не шла.

— И вообще я не знаю, надо ли идти, но Славик решил пойти, а я же не могу отказать Славику…

«Славик — это, наверное, Подл, — догадалась я. — Интересно, как зовут Грязнера?»

— А эта минога Таня… Ох, девочки, девочки, она же просто изящный сервант, зачем она ему?

Люба потащила меня к выходу.

Я попыталась сопротивляться — начиналось самое интересное, но она была неумолима.

— Пойдем, — прошептала она. — У нас совсем мало времени…

— Люба, так мне идти? Как ты считаешь? — томно вопросил Грязнер.

— Иди, конечно, Виталик, — буркнула Люба. — Ты прости, мне пора.

И она наконец вытолкнула меня из маникюрной в холл, где, прислонившись к стене, вытерла со лба капельки пота:

— Уф! Не обращай на этого придурка внимания, он обожает поливать всех грязью. Поэтому ему и дали такую кличку.

— Похож, — проговорила я. — А кто у вас такой остроумный? Не помнишь?

Она пожала плечами:

— Нет. Ладно, дитя, пошли наносить последний штрих. Это уже мой заключительный и решающий «бой» за твою красоту.

Я вздохнула. Если кто и устал от этих «боев», так это я. По крайней мере мне так казалось.

Любаша сняла с меня дурацкий чепчик и, внимательно осмотрев состояние моих волос, удовлетворенно хмыкнула. Потом она повертела их, наклоняя в разные стороны мою голову, и решительно взяла в руки массажную щетку.

— Теперь держись, маленькая, — сказала она. — Твои мучения начинаются…

— Что? — горько вскричала я. — Я-то думала, что самое страшное уже позади.

— Нет, — ответила моя мучительница. — Последний этап самый трудный. До этого ты находилась в руках узких специалистов, но теперь…

Она усмехнулась:

— Теперь ты в руках специалиста широкого профиля…

Все дальнейшее время я провела в размышлениях о главной христианской добродетели — смирении. Я чувствовала себя чем-то вроде первохристианской мученицы в злых лапах озверевших язычников.

Я даже потеряла уже надежду на то, что все это безобразие кончится. Я почти не верила, что выйду из этого ужасного салона живой и невредимой. Мою голову постоянно мотали во все стороны, безжалостно дергая меня за мои непослушные волосы.

Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, я попыталась сосредоточиться на проблеме Танечки Борисовой и закрыла глаза.

Наверное, Любочка решила, что глаза я закрыла от ужаса и нечеловеческих страданий, потому что она немедленно попыталась меня успокоить.

— Чуть-чуть осталось, — заверила она меня. — Зато потом ты себя не узнаешь. Ты так изменишься, что не только ты — никто тебя не узнает!

— Ну зачем же? — пробормотала я, все еще не открывая глаз. — Мне не надо так радикально менять свою внешность. Интерпол меня пока еще не разыскивает. Последнее ограбление женевского банка мне удалось совершить без осложнений… Так что, может быть, не нужно так напрягаться с изменениями моего облика, делая их столь глобальными?

Любочка промолчала. А меня больше всего интересовала Татьяна и ее ближайшее окружение.

— Люб, а Таня Борисова тоже с тобой работает? — поинтересовалась я.

Ручки Любы, до этого порхающие, как две бабочки, остановились. Я открыла глаза и к собственному удивлению увидела ее странный, очень недобрый взгляд. Она вдруг сразу перестала быть симпатичной и милой, как по мановению злой волшебной палочки превратившись в ведьму с сузившимися глазами. Потом она взяла себя в руки и улыбнулась — привычной улыбкой, которая раньше так мне нравилась.