К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №29 от 20.07.2010 - К барьеру! (запрещенная Дуэль)

Слово предоставили адвокату Миронова Ирине Чепурной: «В каких взаимоотношениях Вы были с Иваном Мироновым?».

Кузнецова: «Мы просто соседи по лестничной клетке».

Чепурная: «Вы общались с Мироновым?»

Кузнецова: «Ну как общались, что я ему подруга, что ли. Он, когда они собирались с молодежью, у меня иногда гусятницу брал».

Чепурная: «А с кем-нибудь из членов его семьи Вы общались?»

Кузнецова: «Ну общались по-соседски. Не то чтобы чаи вместе распивать. А так, зайти спичек взаймы взять, деньги разменять».

Чепурная: «В какой период времени Иван Миронов проживал в качестве Вашего соседа?»

Кузнецова: «Его бабушка Любовь Васильевна переехала на новую квартиру, потом Ваня въехал сюда и жил, пока вот это не случилось».

Чепурная: «Когда последний раз Вы видели Ивана Миронова?»

Кузнецова: «17 марта 2005 года».

Чепурная: «Вы уверены в этом?»

Кузнецова кивает: «Да, и скажу почему. У меня у сына 14 марта день рождения, а он погиб в 1992 году, в двадцать шесть лет. В день его рождения каждый год моя дочь ходит в церковь. В тот раз она 14 марта пойти не смогла. По какой причине, я сейчас уже не помню. Она сказала, что пойдёт в церковь 17 марта».

Чепурная: «Вы можете описать, при каких обстоятельствах Вы видели Ивана Миронова?»

Кузнецова начинает вспоминать: «Я заходила к нему в квартиру 17 марта 2005 года около 9 часов с просьбой разменять мне 500 рублей, чтобы рассчитаться за покупку. Накануне, 16 марта утром, часов в 9–10, я выгуливала собаку, сидела на лавочке возле дома, пока собака гуляла. Ко мне подошла женщина, похожая на цыганку и предложила купить нитки для вязания. Она мне показала нитки красного цвета. Я сказала, что мне красные не нужны, сказала, что возьму любого цвета, кроме красного и оранжевого. Женщина сказала, что нитки стоят по восемьдесят рублей за сто грамм. Она мне сказала, что принесёт нитки других цветов утром следующего дня, то есть 17 марта. Я сказала ей номер своей квартиры. Она пришла ко мне 17 марта примерно около 9 часов утра. Она позвонила, сказала, что принесла нитки. Я ей открыла, она вошла. Я взяла у неё два килограмма ниток синего и голубого цвета. У меня была тысяча рублей одной купюрой и две купюры по пятьсот рублей. У неё не оказалось сдачи с пятисот рублей. А у меня больше мелких денег не было. У дочери я не могла взять, её в тот момент дома не было. Она ушла с утра, часов с восьми, в храм Казанской Божьей матери в Коломенском. Она вернулась только в десятом часу, сказав, что не стала до конца стоять службу, после чего пошла гулять с собакой. Поняв, что я сама не смогу разменять деньги, тут же позвонила в дверь квартиры Вани, чтобы попросить разменять деньги. Некоторое время мне не открывали. Потом Иван открыл. Он стоял сонный, в халате, босиком. Ну, он и разменял мне деньги».

Чепурная: «А когда Ваша дочь возвратилась?»

Кузнецова: «Около десяти часов. Она не всю службу отстояла. Она пришла, а собака просилась гулять, ну она пошла с собакой».

Чепурная: «Ваша дочь Ивана Миронова в этот день видела?»

Кузнецова: «По-моему, видела. Она говорила, что встретила Ивана с ведром, когда возвращалась с собакой».

Чепурная: «Вы верите, что Миронов Иван может быть причастен к покушению на Чубайса?»

Судья резко прерывает допрос: «Остановитесь! Суд догадками не занимается!».

Вот, кажется, и всё. Что еще не ясно в показаниях свидетеля алиби Миронова? Но бразды допроса берет в свои умелые руки прокурор: «В связи с чем Вы и Ваша дочь поминаете вашего сына и брата в день его рождения, а не в день смерти?».

Кузнецова растерялась: «Мы его поминаем и в день рождения, и в день смерти».

Прокурор ухмыляется ответу: «А почему Вы запомнили, что это было именно 17 марта?».

Кузнецова: «Потому что мы с ней поссорились из-за этого. Она сказала: какая тебе разница – 14-го я пойду в церковь или 17-го?»

Прокурор надвигается на нее с ощутимой даже в зрительном зале угрозой: «Кто и в какой день ходил поминать Вашего сына в 2005 году?».

Вопрос показался жестоким даже судье, и она сняла его, как не относящийся к делу, но все последующие вопросы прокурора звучали с не меньшей изощрённостью наследника заплечных дел мастеров.

Прокурор испытывает на прочность психическую стойкость свидетельницы: «Почему Вы сами не ходили поминать сына?»

Кузнецова беспомощно оглядывается: «Я никуда не хожу, я не могу ходить».

Прокурор будто не слышит ее: «14-го марта что Вам лично помешало дойти до храма?»

Кузнецова повторяет: «Я не могу ходить, у меня артроз».

Прокурор напирает, как нахал в трамвайной давке: «Могли бы воспользоваться общественным транспортом».

Кузнецова оправдывается: «Я общественным транспортом не могу пользоваться, я туда не влезу».

Прокурор глумливо хмыкает: «А на такси почему не поехали?»

Кузнецова жалобно: «Я в храм по ступенькам не взберусь».

Прокурор, откровенно радуясь, что свидетельница попалась: «А как же Вы сюда добрались?»

Кузнецова спохватывается наконец, что не обвиняемая она, а свидетельница, поднимает голову и с достоинством глядит прямо в глаза мучителю: «Меня привезли, да под руки вели. И перед отъездом я сделала себе два обезболивающих укола».

Прокурор отводит взгляд: «До 17 марта Вы заходили к Миронову в квартиру?»

Кузнецова тяжко вздыхает, стоять ей уже невмоготу: «Я к нему иногда заходила деньги менять, а он ко мне заходил за гусятницей».

Прокурор приказным тоном: «Так вспомните, когда Вы заходили к нему до 17 марта и с какой целью?».

Кузнецова: «Я не помню, может, за полгода до этого. Вот Вы помните, что было год назад?»

Прокурор как кнутом хлещет: «А у кого Вы меняли деньги до того, как Миронов въехал в эту квартиру?»

Кузнецова терпит: «Когда он не жил, то у его бабушки Любови Васильевны».

Прокурор снова замахивается: «А у кого Вы меняли деньги в то время, как Любовь Васильевна выехала, а Иван еще не въехал?»

Кузнецова смотрит на прокурора с изумлением: «Я что, их каждый день меняю?!».

Бесконечная нить пустых прокурорских вопросов обвивает свидетельницу мучительной сетью, терпение и силы уже оставили её, действие спасительных обезболивающих уколов закончилось, то и дело сквозь закушенные губы прорывается стон, ей снова пытаются подставить стул, но сесть на него свидетельница уже не может, это причиняет ей страшную боль. Алевтина Михайловна остается полулежать, полувисеть на трибуне, надеясь, что иссякнут, наконец, эти никчемушные вопросы прокурора. Однако у прокурора свой замысел. Он специально тянет пытку временем, расчёт его очевиден: желая поскорее избавиться от мук, свидетельница где-нибудь да оговорится, в чем-нибудь да ошибется.

Чтобы вконец измотать слишком памятливую женщину, он требует оглашения ее допроса на следствии. Получив на то разрешение судьи, неторопливо оглашает абсолютно ничем не отличающиеся от нынешних ее показания. И снова начинает тяжкий невыносимый для свидетельницы допрос, как по заколдованному чёртовому кругу по одним и тем же вопросам: почему запомнила 17 марта, почему сама не пошла в церковь поминать сына, сколько раз меняла у Ивана деньги, для чего, почем и зачем покупала нитки, сколько раз гуляла с собакой, сколько комнат в ее собственной квартире, слышала ли, как хлопала дверь в квартире Ивана, когда у дочери был выходной… Лишенные всякого смысла и малейшей логики обильные вопросы жестокосердого прокурора преследовали одну лишь цель – измотать и без того замученную свидетельницу, заставить ее ошибиться, оговориться, споткнуться хоть в чем-нибудь. Но бедная женщина держалась мученически стойко. Ноги болели невыносимо, руки тряслись от напряжения, лоб покрыла болезненная испарина, но она вновь и вновь повторяла то, что утверждала с самого начала еще на следствии: в утро покушения на Чубайса видела Ивана Миронова дома только что проснувшимся.

Венцом этого заплечного дознания стал в который раз заданный кнутобойцем вопрос: «А как Вы запомнили год, в котором это все случилось?».

Превозмогая боль, Алевтина Михайловна Кузнецова принялась обстоятельно объяснять давно севшим голосом: «Я сначала не помнила год, но однажды ко мне домой ночью, часов в двенадцать явился человек, представился участковым, спросил: «Где Вы были 17 марта 2005 года?». Вот тогда я и вспомнила, и на всю жизнь запомнила, что это было именно, точно в 2005-м году».

Каждый слышавший это вживе к себе примерил подобную историю, убеждаясь: да, такое ночное впечатление точно никогда не сотрется из памяти. Даже прокурор не мог против этого спорить. В полуобморочном состоянии Алевтину Михайловну вывели из зала.

Судья позвала для допроса вторую свидетельницу алиби Миронова - дочь Алевтины Михайловны Елену Борисовну Тараканникову, миловидную женщину лет тридцати пяти.

Задавать вопросы вновь начала адвокат Чепурная: «Вы помните события 17 марта 2005 года?».