Партизанская богородица - Франц Таурин

И опять Корнюха попрекнул себя. Окромя, что верченый, худого про Саньку не скажешь. И в работе никому не уступит, и в бою за чужую спину не спрячется. Нешто он виноват, что ему на все такой талант отпущен...

Не на все!.. Хоть и хвастает он своей наукой, не сумеет он так любить Палашу... Там сумеет не сумеет — она-то любит... Как ни раскидывай умом, а кругом нет правды. Кому — с верхом, да через край, а кому — хоть бы на донышке. На что ему Палаша?.. Которая она у него по счету будет?.. А тут вот была бы одна на всю жизнь... Где же она, правда-то?..

Эти свои мысли Корнюха не высказывал Палашке. Но она по глазам читала их. Раньше она не брала всерьез Корнюхиной влюбленности. Мало ли что. Ну, пытается поухаживать. Дак все они, парни, таковы. Ни один мимо красивой девки не пройдет. И, как с другими, так и с Корнюхой, и шутила и пересмеивалась. Но ни разу не дала себе труда хотя бы попытаться заглянуть ему в душу.

А теперь поняла. Поняла, что творится в Корнюхиной душе. Поняла и пожалела. Но и только. Да и пожалела-то не очень. Впору было себя жалеть...

Грибы попадались, но не густо. Палашка исходила не одну десятину леса, а в плетенке у нее перекатывалось всего несколько пожухнувших обабков. Грибная пора уже прошла. На глаз еще незаметно было, что поредели кроны деревьев, но под ногой уже шуршала севогодняя сухая листва.

«Рыжиков бы набрать, — подумала Палашка, — им сейчас самый рост».

Палашка знала, какие места любят рыжики: молодой светлый сосняк, не забитый бурьяном. И она искала такое. Но поблизости от дороги рыжиковых мест не было. А отходить далеко от дороги, которая то вздымалась по склону, то ныряла в распадок, Палашка не решалась. И впрямь можно заблудиться.

Дорога уже начала зарастать травой, видать, давно никто по ней не ездил. Палашка вспомнила: кто-то, кажется, Лешка, говорил, ведет она на старую заброшенную смолокурню. По дороге, там где меньше было травы, в корытце, выбитом копытами, и в колеях росли широкошляпые красные сыроежки. Но Палашка уже перестала нагибаться за ними. Они истлели на корню и распадались на куски от легкого прикосновения. И редко-редко выглядывала из травы на обочине бурая шляпка полузасохшего обабка.

Палаша хотела уже поворачивать к зимовью, как разглядела в траве плоскую коричневую шляпку перезрелого опенка. Опятам сейчас самая пора. Палашка вспомнила, как в детстве ходили за опятами с бабушкой Настасьей. Палашка опятами была недовольна: похожи на поганки, вовсе не отличишь. Наберешь полный кузовок, а бабка половину, а то и больше выбросит. Сама бабушка Настасья отличала опят против всех прочих грибов. Самый спорый гриб, на все годится: хоть солить — хоть сушить, хоть варить — хоть жарить. Палашка не возражала, а про себя думала: потому спорый, что гнездами растет — где же бабке по одному грибку насобирать корзинку.

Сейчас эта их спорость была бы куда как кстати.

Палашка огляделась. По обе стороны дороги редкий лес: осины, березы, кое-где в одиночку и сосны и лиственницы.

«Пошто его так изредило?»— подумала Палашка.

Потом заметила торчащие между кустами ольшаника пни и сообразила. Строевой лес — сосну и лиственницу вырубили, потому и обредела деляна.

Лучше бы березу вырубили: на березовых пнях опята кучно растут. Но они растут и в ольшанике. Палашка свернула с дороги, приметив, что солнце светит ей в правое плечо. Под первым же ольховым кустом нашла гнездо ядреных толстоногих опят. И хоть опенок гриб мелкий — не то, что груздь или подосиновик, — в плетенке стало прибывать. Под редким кустом не сидело хотя бы по пятку грибков. Но вот ольховые кусты кончились. Кончились и грибы. Палашка снова, на второй ряд, стала обшаривать уже выхоженную деляну. И заметила далеко впереди на толстом зеленовато-сером стволе старой осины рыжий нарост, словно большую лисью шапку кто на сучок повесил. Подбежала и ахнула. Десятка три, а может и четыре, — есть время их считать! — молодых крепких грибков на длинных толстых ножках. Срезала ножом всю гроздь, сразу в плетенке прибыло. Мало погодя еще нашла гроздь, чуток поменьше. Присмотрела, поняла: растет опенок на больном дереве. И стала искать не по низу, а по верху. Как завидит где суховерхую осину, — бежит к ней. И почти на каждой кучный гриб. Только в настоящий азарт вошла — брать некуда, полна корзина. Повернула к дороге. И тут уж, как на зло, из-под каждого куста и с каждого ствола. Грибы сами на глаза лезут, в корзину просятся. Сняла платок, отсыпала в него из плетенки, место высвободила. Пока к дороге выходила, снова корзину наполнила.

Ну и будет. Хватит и на похлебку и на жаренку.

Обратный путь, да еще с полной корзиной, всегда длиннее. Палашка шла ровным спорым шагом по узкой дороге, которая то пересекала луговину распадка, то вилась по косогору между вековых сосен и лиственниц, то ныряла в заросли ветлы и черемухи. Уж вроде бы и дойти пора. Но вывороченной с корнями лиственницы, пройдя которую, надо сворачивать к зимовью, все не было. По той ли дороге пошла?.. Но она хорошо помнила, что дорога одна. Другая ее нигде не пересекала. И развилок на ней не было...

Торопиться-то ей некуда. Раньше ночи они не вернутся. Так и так одной весь день в тревоге томиться... Корнюха не в счет. С ним много не наговоришь. Совсем скис парень... Ну а чем она виновата? Сердцу не прикажешь... Если бы вместо Корнюхи дожидался ее в зимовье Саня, бегом бежала бы. Да и бежать ни к чему, просто никуда бы на шаг не отошла... как за малым ребенком ходила бы...

И спохватилась. Ой, глумная, непутевая!.. Увечья ему пожелала?.. Этим ли к себе привяжешь?.. Еще накличешь беду!.. Тут же стала сама себя успокаивать. Он везучий. Не раз слышала, как братан Сергей Прокопьич выговаривал ему: «Не форси, сам на пулю не нарывайся!» А у Саньки один ответ: «Нас пуля не берет!» И верно, не берет. Все лето у Бугрова в отряде воевал. Целый вернулся. За три недели, как из завода ушли, сколько раз в стычках да перестрелках были. Одного его изо всех не только не ранило — не царапнуло. Смеется: «На меня еще пуля не слита»... А вдруг...

Палашке словно въявь привиделось: приносят его, как на прошлой неделе дядю Никифора, и кладут под большой сосной... строго сжаты улыбчивые губы, навек закрыты озорные глаза... и по щеке, возле самого уха, след запекшейся крови...

Сразу ноги огрузли, не оторвать от земли. Господи! Да неужто конца не будет этой междоусобице?.. Так и будут убивать да казнить друг друга, покуда всех мужиков на свете не переведут. Останутся одни бабы — слезы лить да горе мыкать...

Пришла к зимовью Палашка хмурая, сама не своя. Корнюха попробовал пошутить. Палашка не отозвалась, в ответ так глянула, что у него язык к небу присох.

Молчал бы уж! Лежит живой да еще насмехается!

После той ночи, когда Палашка плавала на остров за Сергеем и Корнюхой, и после того дня, когда карательный отряд штабс-капитана Венцеля зверски расправился с арестованными рабочими и в панике поспешно покинул завод, прошло немногим более трех недель. Но когда Палашка перебирала в памяти все, что произошло за это время, то казалось, минули с тех пор не дни и недели, а месяцы, может быть, годы.

Партизан в папахе, перехваченной красной лентой, на ее глазах пристрелил лошадь, волочившую за собой тело Романа Незлобина. Когда он вразвалочку отошел от Сергея и вскочил на своего серка, Палашка хорошо разглядела его. И он заприметил Палашку. В тот же день, к вечеру, когда слобода загудела от разудалых песен подгулявших партизан, он остановил Палашку в проулке неподалеку от ее дома и, не тратя лишних слов, пригласил прогуляться по берегу пруда. Глаза у него были по-хмельному блажные, и ноздри короткого прямого носа нетерпеливо вздрагивали.

Палашка сообразила: убегать нельзя — догонит... и тогда добра не жди, и в доме не укроешься — загородил дорогу.

Она понимающе улыбнулась и сказала невозмутимо:

— Полушалок пойду накину. Ночи теперь холодные.

Спокойно прошла во двор и закрыла ворота на засов.

Обманутый парень раза три принимался стучать в ворота. Потом или надоело стучать, или подвернулась другая забава — ушел.

А назавтра пришел в дом вместе с Сергеем. И нимало не смутился, увидев насупившуюся Палашку, а тут же, не стесняясь Сергея, снова стал сговаривать на ночную прогулку.

— Сеструха, выдь! — велел Сергей.

Палашка вышла в сени, но дверь притворила неплотно.

— Ты вот что, приятель, — сказал Сергей парню. — К этой девке не приставай. Сирота она, а я ей заместо отца. По-хорошему говорю, не приставай!

— Коли по-хорошему, о чем разговор, — согласился парень. — Не одна, поди, девка у вас в слободе. Найдется и на наш пай. Покудова Ваську Ершова не обегают. — И тут же добавил с досадой: — А хороша девка, ей богу, хороша!

Когда Васька Ершов ушел, Палашка спросила братана:

— Зачем ты его в дом привел?

Сергей рассказал, что на заводском митинге образовали совет рабочих депутатов. Его — Сергея — выбрали председателем. А парень этот — Василий Ершов — адъютант начальника партизанского отряда Смолина. И Смолин выделил его в состав совета, чтобы была связь между совдепом и штабом отряда.