Генеральские игры - Александр Щелоков

Дело, однако, оказалось нелегким. Ловкие китайцы старались всучить малоопытным оптовикам товар с гнильцой, строго исповедуя принцип «на тебе, боже, что нам негоже». Впрочем, обучение новичков шло быстро. Проколовшись раз-второй, торговцы-»челноки» по нужде осваивали смежную специальность товароведов.

Вторая напасть челноков ждала уже на территории собственного государства. Сперва на границе, а потом уже на городских рынках их встречали алчные и свирепые волки демократических джунглей — рэкетиры. Они облагали челноков поборами в денежной и натуральной форме.

И все же постепенно отношения двух сторон нормализовались. Грабить одних и тех же людей, встречаясь с ними два раза в месяц, в году — двадцать четыре, стало вроде бы даже неловко. Как-никак — знакомые. Рэкет обретал «цивилизованные» формы. Теперь банды вымогателей за принудительно взыскиваемую с челноков плату взяли на себя заботу об их охране от залетных чужаков как в дороге, так и на местах постоянной торговли. Милиция в такие дела не вникала. Зачем? По случаям вымогательства и попыток ограбления мелкие торговцы в отделения не обращались. У них теперь была собственная «крыша», под которой самые сложные конфликты решались скоро и сурово: обидчик «своих» либо схватывал нож в бок, либо пулю в лоб. Судебные решения «бугров» приморской братвы никогда не оставались неисполненными, а приговоренным незачем было ждать годами помилования от имени президента.

В связи с тем, что племя мелких торговцев размножается без сексуальных потуг, методом простого деления, улицы и рынки стали тесны для нормального процесса товарооборота. И власти дали согласие на использование в интересах базара городского стадиона «Моряк», некогда принадлежавшего добровольному спортивному обществу профсоюзов. И закипела на игровом поле и гаревых дорожках толпа продающих и покупающих, ворующих и охраняющих, обдуряющих и обдуряемых.

Трудно сказать, кто первым назвал стадион «Шанхаем», но это мгновенно приняли все. Если зайти в глубины языкознания, то название было точным. Шанхай в переводе с китайского означает «на море». Так что стадион-базар, стоявший в каком-то километре от океана, мог носить свое имя гордо, не боясь обвинений в плагиате или обмане.

Именно в Шанхае в парусиновом шатре Лунев обнаружил Ермакова. Тот возглавлял охранное агентство «Прилив» и командовал двумя десятками дюжих ребят, рекрутированных из морпехов и десантуры.

За время, которое Лунев не видел Ермакова, тот заматерел, раздался пузом, налился видимой силой и сытостью. Ходил он, широко расставляя ноги циркулем, поскольку сблизить их мешали толстые ляжки. Лицо выгладилось и лоснилось маслянистым блеском, как у колобка. Джинсы, неимоверного размера в поясе, обтягивали задницу так, что Луневу показалось — присядь Ермаков, и прочная ткань поползет, как марля.

Ладонь Ермакова, горячая, как сковорода, крепко сжала руку Лунева. Губы растянулись в улыбке.

— Что, сержант, ожил?

— Да вот…

Лунев даже не знал, с чего начать разговор. Ермаков заметил это.

— Ты не тушуйся. Деньги? Дам. Место ищешь? Подберем в лучшем виде. Своих мы берегём и ценим.

— А вот Бориса мы не уберегли…

— Это ты прав. Узнал бы, кто его порешил, сам ноги из жопы повыдергивал. — Ермаков помолчал, выдерживая паузу, приличествовавшую моменту. — Так чем могу помочь?

— Ничем. Просто я хотел на тебя взглянуть. Узнать, как ты тут.

— Спасибо, старичок. В наше время такое случается редко. Кто из своих ни зайдет, обязательно с просьбой.

— Мне ничего не надо.

Лунев лукавил, но совсем немного. В самом деле, ничего материального просить у Ермакова он не намеревался. А вот выспросить, кто такие Шуба, Гоша и Туляк, чьи имена назвал Бабай, можно было и в простом разговоре.

Ермаков хлопнул в ладоши.

— Семен!

Из-за парусины за его спиной появилась лохматая голова. Луневу даже показалось, что сейчас последует вопрос: «Что прикажете, мой господин?» Но лохматый ограничился демократическим «Ну?».

Не оборачиваясь, Ермаков закинул руку через плечо назад и щелкнул пальцами:

— Сеня, будь другом, организуй нам вина и фруктов.

Суть заказа была предельно ясна, как в старом анекдоте. Однажды в шикарный ресторан забрел ханыга. Махнул рукой: «Вина и фруктов!» «Что именно?» — пытался уточнить официант. «Сто граммов и огурец», — разъяснил посетитель.

Действительно, две минуты спустя лохматый Сеня принес пластмассовый круглый поднос, на котором стояли два граненых стакана, до половины наполненные водкой, и тарелка с крупно нарезанными помидорами и огурцами. Завершал натюрморт ломоть ржаного хлеба, разрезанный надвое и посыпанный крупной солью.

Ермаков взял стакан.

— Ты прости, я по-скромному. Как-никак при деле. Не обидишься?

— Я и на это не рассчитывал, — честно признался Лунев.

— За наших, — сказал Ермаков. — За тех, которые ушли и которые ещё живы. Дай бог не последнюю…

Они выпили, помолчали. Первым заговорил Ермаков:

— Ладно, старичок, не темни. Говори, зачем пришел?

— Петр Васильевич! Я уже объяснял…

— Оставь. Мое мнение о тебе хуже не станет, но свистеть мне не надо. Высыпай правду. Ко мне просто так не приходят. Не те времена.

— Хорошо, коли на то пошло… Мне… — Лунев запнулся. Ермаков понял.

— Пошли пройдемся. Душно здесь. А просьба у тебя серьезная. Верно?

— Так точно.

Ермаков толкнул Лунева в спину кулаком.

— Все же приучил я тебя к дисциплине. Так что тебе?

— Машинку ищу, Петр Васильевич.

— О чем речь? Ищешь? Значит найдем. Тебе попугать кого или на самом деле нужна крутая?

— На самом деле.

— Помогу, но хочу знать: ты не вмажешься с ней в какое-нибудь дерьмо?

— Нет, дело святое.

Ермаков задумался. Подергал мочку правого уха, словно проверял, на месте ли оно.

— С Праховым связано?

— Так точно.

— Тогда воистину дело святое.

Ермаков задумался и опять взялся за ухо. На этот раз он дергал с силой, как дергают ребенку в наказание за шалость. Доставать оружие, особенно если делаешь это не для себя, дело опасное. Ствол всегда остается стволом, и из него даже случайно может вылететь пуля. Кого она поразит? При использовании огнестрельных игрушек следствие роет землю на метр в глубину, не всегда эффективно, но с предельной дотошностью. Выстрелит один, а подставит сразу нескольких человек, в их числе и тех, кто помогал достать «дудку» и боеприпасы к ней.

В то же время Ермаков понимал, что Лунев не из тех, кто, получив ствол, начнет демонстрировать его всем и каждому: этот парень голову в петлю не сунет. Да и попавшись, не выдаст. Они калились в чеченской печи, и Ермаков знал цену приятелю.

— Есть у меня штучка, — Ермаков перестал дергать ухо, — но опасная. Ствол грязный. Был в большой разборке. На нем висят три или четыре души. — Посмотрел на Лунева. — Не подумай, не моя работа. Но в розыске он состоит.

— Если опасный, зачем хранишь?

— Отличная машинка, жалко бросать. Думал, сделать шустовку и оставить себе. Да вот мастера пока не нашел…

Известно, что любая пуля, вылетевшая из ствола, и гильза, выброшенная из патронника, хранят на себе неповторимые следы нарезов ствола, бойка, зацепа выбрасывателя. «Шустовка», которую за крутые деньги производят опытные специалисты-оружейники, — это своеобразная пластическая операция. В её ходе оружие меняет свои индивидуальные признаки и выглядит иначе.

— Не траться, Васильевич, — сказал Лунев. — Мне ствол чем грязнее, тем лучше.

Ермаков резко дернул ухо.

— Все, старичок, считай — твой ствол. Но учти — у меня двое детей. О жене даже не говорю.

— Васильич, Бамут!

Бамут, аул в горной Чечне, для них, прошедших кровавую мясорубку, стал символом верности и взаимовыручки, словом, которое крепче других скрепляло взаимные обязательства.

Возвращаясь с рынка, Лунев заглянул в прокуратуру. Прошел полутемным коридором, пропахшим хлоркой. Постучал в дверь с табличкой «Следователь Серков В. Э.». Никто не ответил, и Лунев вошел в кабинет без приглашения.

В тесной комнатенке с зарешеченным мутным окном плавал сизый вонючий дым дешевых сигарет. За столом, подперши голову руками, сидел человек с лицом, которое даже после беседы один на один в кабинете при случайной встрече в другом месте узнаешь не сразу.

— Это вы Серков? Владимир Эдуардович?

Следователь с трудом сдерживал раздражение. Посетители замордовали его просьбами и вопросами. Послать бы всех подальше! Однако что разрешено торговцу на базаре, то не дозволено государственному чиновнику.

— Да, это я. Слушаю вас.

Голос холодный, недоброжелательный. Таким направляют назойливых людей по известным всем адресам.

— Я по делу Прахова. Есть какие-нибудь сдвиги?

— Э-э, ваша фамилия, товарищ?

— Лунев.

— Да, помню, шеф говорил. Так вот, товарищ Лунев. Мы работаем. В интересах следствия я не могу излагать подробности…