Вдалеке от дома родного - Вадим Пархоменко

А Тамтре — Тамара Трегудова — распевала где–то в сторонке, но совсем рядом:

Колокольчики–бубенчики звенят,

Рассказать они историю хотят…

— Тамара! — В голосе пионервожатой чувствовалось недовольство и возмущение. — Где ты? Подойди ко мне!

Но Тамтре была хитра. Ирина Александровна ее не видела, а потому песенка зазвучала потише, будто Тамарка удаляется, хотя находилась она шагах в двадцати от пионервожатой.

Шкодливая была девчонка Тамтре, с хитрой мыслишкой–взрослинкой. И от кого она научилась таким лесенкам да всяким не всегда понятным прибауточкам?

Ирина Александровна, строгая и добрая Ирина, как чаще всего называли ее в глаза и за глаза, негодовала: «Противная девчонка! Но ведь ласкова, сообразительна, по–своему, по–житейски умна!»

Это «по–житейски» больше всего волновало пионервожатую. Ведь она была очень молода, только–только закончила десятилетку и в делах житейских пока еще разбиралась не очень…

Над Ириной тихо дзенькнула лесная птаха. «А ведь я даже не знаю, как эта птичка называется», — удивилась девушка, глядя на черно–синюю пичужку с желтовато–зеленоватым отливом на шее и грудке и с бело–бежево–серым брюшком.

Пичуга сидела на тонкой веточке осинки прямо перед Ириной.

«Странная птица! — подумала пионервожатая. — Впрочем, чего же странного? Ведь — я не умею отличить даже ворону от галки или от грача! Надо спросить у ребят…»

Но тут же передумала: еще чего не хватало — срамиться перед мальчишками, которые и так–то поглядывают на нее почти как на равную!

Сапожник счастлив без сапог,

Когда его жена

Ему верна, ему верна, —

И да поможет бог! — раздался совсем рядом голосок Тамтре. Выпрыгнув из–за кустов, Тамтре споткнулась о бугорок и растянулась у ног пионервожатой.

— Тамара! — укоризненно сказала Ирина. — Ну что это за дурацкие песенки? где ты пропадала?

— Слово «дурак» — нехорошее слово, — отпарировала Тамтре. — А пропадать — я нигде не пропадала. Мальчишки выпили почти ведро березового соку, а меня прогнали. Я ходила по лесу и пела песенки, которые оч–чень здорово пел под гармошку мой папа. Он и ругаться умел, когда мамка пьяной бывала…

— Постой–постой, — удивленно вскинула брози Ирина Александровна. — Почему не наоборот? Почему мама пьяная, а не…

Тамтре сразу поняла ход мыслей своей симпатичной пионервожатой. Очевидно, не раз уже слышала девчонка подобные вопросы.

— Потому что папка мой не пьет ничего, кроме чая, кваса и молока. А ругается он, как сапожник, когда мамка пьяная. Он и есть сапожник. К нему со всего города ездили сапоги да туфелечки шить. Сам–то он — на одной ноге, инвалид, а двуногим красиво шьет, так, чтобы любовались.

— А мама что же? — спросила Ирина.

— А мама говорит: «На что ты мне, одноногий! Уйду я к вели–и–колепному кавалеру, а ты оставайся–ка со своим верблюдком!» Это она про меня.

«Ублюдком», — чуть было не поправила Ира, но вовремя прикусила язык. Девочка–то совсем неплохая, и не ее вина, что неправильно произнесла слово.

— Никудышеньки мамка не ушла! Только пьяная домой стала приходить еще чаще. Видать, она тому, кавале–еру, не нужна была.

— Тамара! — снова посерьезнела Ирина. — Ты больше ни с кем об этом не разговаривай. Не детское это дело…

— А вот и детское!

— Ладно, Тамара. Не будем спорить. Пойди–ка лучше поищи девочек, а я покричу мальчишек. Скоро нам обратно идти.

— Хорошо, Ирина Александровна. Найду девочек, они рядом. А вас я очень люблю! — И Тамтре, нырнув за деревья, исчезла.

Гектар — турнепс и картошка

Когда шли с непомерно большими для детски; плеч лопатами вскапывать под картошку тот гектар что за кладбищем, Тамтре затянула:

Некрасива я, бедна.Плохо я одета,Никто замуж не беретДевушку за это…

— Тамара, ты опять за свое? — упрекнула ее Ирина Александровна.

— Так это ж не я! Это еще сочинил и пел вор Башкин! Разве вы не знаете? А теперь эту песню испортили и поют ее так:

Хороша я, хороша,

Да плохо одета…

— Замолчи, Тамара! Это же старая русская народная песня! При чем здесь какой–то вор… Башин! Сума с тобой сойти можно!

— Не Башин, а Башкин, Худенький такой, чахоточный… И вовсе не народная песня! Жалко мне его. Мне папка книжку читал, где эту песню на Волге очинил вор Башкин. Там про какие–то урситеты и горького дядю…

— Ах да! Помню, конечно, помню! — сказала Ирина, хотя даже не дочитала до конца книгу Максима Горького «Мои университеты» — все некогда было. В душе она негодовала: «Как так, я не помню то, что случайно запомнила эта девчонка!» Но, несмотря на это, Ирина Александровна, восемнадцатилетняя пионервожатая, уже научившаяся иногда владеть собой, удержалась от обидного окрика в адрес Тамары. А трудно ведь было не проявить свою власть: яйца курицу учат!

— Хватит глупости говорить! — сказала на всякий случай Ирина. — Вот и наш гектар. Сейчас десять утра. К шести вечера все должно быть вскопано. А завтра — картошку в землю. Вырастет — сами себе спасибо скажете!

Сначала ребята кое–как втыкали (именно втыкали, а не вонзали) лопаты в землю. Их обидел небрежный гон Ирины Александровны.

Потихоньку–полегоньку разработались. И даже во вкус вошли. Выворачивали лопатами, землю, разбивали комья железными граблями.

Сначала пыхтели, кряхтели, охали, а часа через два у многих вздулись на ладонях водянисто–кровавые волдыри, кое–кто захныкал.

— Не пищать! — буркнул Валерий Белов и сплюнул под лопату. Он еще раза два ковырнул землю и крикнул: — Ирина Александровна! Дальше как же будем? Малыши ведь одни! Неужели никакой лошаденки нигде не нашлось? Не одолеем мы сегодня этот «га». Разве что воробья в плуг!

…Звенел над полем жаворонок. То ли пел, то ли стонал. Ребята поплевывали на саднящие ладони, но копали. А девчонки… Домой отпустили девчонок.

Изредка проходил мимо кто–нибудь из местных баб или стариков (молодые–то на войне!). Останавливались. Смотрели. Вздыхали. Сочувственно качали головами, бормотали: «И надо же такое! Завтра непременно вам подмогнем, родимые!..»

Ирина чуть не плакала:

— Мальчишки, милые вы мои! Солнышко уже книзу катится. Немножечко уже осталось… Ну постарайтесь, потихонечку, ну постарайтесь!

И сама, тоже натрудив с непривычки руки, старалась. Даже запела, немного фальшивя, то, что пришло ей в голову:

Пушки грохочут,Строчат пулеметы,Но не сдаютсяКрасные роты…

Все–таки она была пионервожатой!

Ребята снова, молча и серьезно, начали переворачивать пласт за пластом. Они–то знали: пушки действительно стреляют! По их отцам и мамам. Стреляют сегодня, сейчас…

Девчонки ушли. Их, отпустили как слабых. На то они и девчонки! А мужчины должны делать дело до конца. Они, мальчишки, были мужчинами. Маленькими, но — мужчинами.

Днем перекусили тем, что захватили с собой, и опять принялись за работу. К семи часам вечера поле было вскопано. Ребята устали, взмокли, но, хотя снова были голодны, уйти с поля сразу не могли. Кто где стоял, тот там и сел — прямо на землю, теперь уже рыхлую, мягкую, влажную. И тут всех удивил маленький Валька Пим. От пионервожатой, что ли, понял он силу песни или самому ему в голову пришло, но он запел слабеньким тенорком то, что было у него в сердце:

Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бойС фашистской силой темною,С проклятою ордой!

Мальчишки дружно подхватили песню, начатую щупленьким Валькой по прозвищу Пим:

Пусть ярость благороднаяВскипает, как волна, —Идет война народная,Священная война!..

Дружно, почти солдатским шагом, возвращались домой, в интернат. Пусть это был их временный дом. Но ведь вернутся же они когда–нибудь в свой настоящий, ленинградский!

Великолепная рыба–гольян

Картошку посадили быстро. В общем–то не саму картошку, а вершки и боковички, почти очистки, но с росточками. Роскошью было бы бросать в землю целую картофелину!

Работали в этот раз до конца и девчонки. Ребята одним вывертом лопаты делали неглубокую ямку, а девочки очень аккуратно размещали в ней «посадочный материал». Тот, кто вел рядок параллельно, забрасывал ямку землей.

Небольшую часть поля засеяли турнепсом. Так велела директор, а ей посоветовали местные. Ребята сначала удивлялись: почему именно турнепсом? Потом, много позже, они поняли, что турнепс — это еда не только для домашней скотины. Он сочный и вкусный, можно и самим есть. К тому же растет он хорошо и хранится неплохо.

Когда возвратились в интернат, всех ожидал сюрприз: в загоне из березовых жердей медленно прохаживался огромный рыжий бык. Правда, он был стар, но имя у него было гордое — Сокол. Во дворе стояла и крепкая телега.