Вдалеке от дома родного - Вадим Пархоменко

Самым острым оказался перочинный нож Аркашки Шахновича. У остальных или вообще ничего острого не было, или были самодельные ножи из плохо закаленного железа. Годились они только для того, чтобы очистить репку или какой–нибудь другой овощ.

Шахна с готовностью протянул свой ножик. Белов положил Валькину ногу к себе на колени и сердито предупредил побледневшего Пима: «Не рыпайся, а то резану не там, где надо». Потом быстро сделал два надреза — крест–накрест. Выступила и потекла тонкой струйкой по ноге кровь.

— Готово, — констатировал Белов и встал. — А теперь все по очереди, по разу, отсасывайте у него кровь…

— На это же и малявок хватит, — сказал Шестак. — Подходи, давай! — прикрикнул он.

Белов молча с ним согласился.

Младшие ребята один за другим подходили к Вальке Пиму, становились на колени и, словно целуя его ногу, прикладывались ртом к кровоточащей ранке. Потом сплевывали на песок красноватую слюну и отходили в сторону.

Пионервожатая стояла у обрыва, под которым ребята оказывали Вальке помощь. Вмешиваться было незачем: все делалось правильно. Она только с удивлением подумала, что эти озорники, оказывается, довольно сообразительный и дружный народ.

Не пустила она вниз, к ребятам, и любопытных девчонок.

— Нечего вам там делать. Все, что надо, мальчики уже сделали. Сейчас пойдем домой.

Боль в ноге у Вальки Пима начала стихать, ранку он залепил подорожником, шел, почти не хромая.

— А может, это все–таки не тарантул был? — спросил Мишка Бахвал. — Может, просто большой паук?

— Простые так не кусаются, — возразил Егудкин, — а у Вальки нога покраснела и вспухла. Сам ведь видел.

— Тарантул не тарантул — теперь не опасно, — сказал Николай. — Мы Пиму полезную операцию сделали. Слышал я, правда, что в таких случаях укушенное место хорошо прижигать раскаленным железом. — Он хитро глянул на Вальку. — Может, прижжем для перестраховки? А, Пим? Вот придем сейчас домой и прижжем?

— Да ты что, спятил? — довольно бодро огрызнулся Пим. — У меня уж и не болит почти!

— Ну, значит, полный порядок. — Николай дружелюбно похлопал Пима по плечу.

Гори, костер, ярче!

По интернату разнесся слух: самых лучших ребят скоро будут принимать в пионеры.

Мальчишки и девчонки заволновались: кого? Когда? Пионеров среди них было человек одиннадцать–двенадцать, еще «довоенных». А теперь дети подросли, и многие из них перешагнули октябрятский возраст — учились в третьем и четвертом классах.

Слухи оказались правдой. Как–то после ужина Ирина Александровна объявила:

— Завтра у нас торжественный день. Мы все пойдем в рощу и на берегу озера зажжем наш пионерский костер. Многие из вас отличной учебой и хорошей дисциплиной заслужили право быть принятыми в пионеры. — Она назвала с десяток фамилий. Среди них Петька услышал и свою. И необычное волнение охватило его.

На другой день к вечеру, когда солнце уже почти касалось горизонта, Ирина Александровна построила мальчиков и девочек в колонну по три, и они, торжественные и сияющие, зашагали к Становому озеру, в березовую рощу. Впереди, гордый и счастливый от оказанной ему чести, нес знамя Стасик Маркунас. Слева и справа от него шли Тоня Соколова и Фира Шестакина, за ними — остальные пионеры, потом те кому сегодня впервые предстояло надеть красные галстуки. Вот жаль только не было барабана и пионерского горна!

Заходящее солнце червонным багрянцем скользнуло последними лучами по озерной ряби.

Когда пришли в рощу на поляну, что почти рядом с озером, там уже был дядя Коля. Баян его стоял на пеньке, а сам завхоз подкладывал последние сухонькие веточки под хворост и полешки будущего костра…

Смеркалось. Мелькнула и умчалась куда–то озерная чайка. Или другая птица?

— Дядя Коля, зажигай! — крикнула Ирина Александровна.

И костер вспыхнул, затрещал весело, раскидывая нестрашные искорки, взметнул яркое пламя, освещая всю поляну.

— Ур–ра! — закричал было Витька Шилов, но замолк: Ирина Александровна подняла руку, призывая к вниманию.

Когда несколько возбужденные костром, звездным вечером и не совсем обычной обстановкой ребята поутихли, Ирина построила пионеров лицом к костру, шагах в десяти от него, а тех, кто только должен еще был надеть красный галстук, чуть в сторонке, но рядом.

Стасик Маркунас стоял перед всеми и крепко, гордо держал древко с чуть колеблющимся от движения вечернего воздуха алым полотнищем…

Но вот в светлый круг от костра вышла Ирина.

— Будущие пионеры! Верные помощники нашего комсомола, дети, Великого Октября! Повторяйте за мной слова торжественного обещания: «Вступая в ряды пионерской организации, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю:

— не жалеть жизни своей во имя любимой Родины…

— жить, учиться и бороться так, как завещал нам вождь мирового пролетариата — наш дорогой Владимир Ильич Ленин, как учит нас Коммунистическая партия…

— быть всегда честным и верным товарищем, смело стоять за правое дело…»

Дружно вторили пионервожатой мальчишечьи и девчоночьи голоса.

— Пионеры! К борьбе за дело Ленина будьте готовы! — призвала Ирина Александровна.

— Всегда готовы! — зазвенело в ответ. А потом дядя Коля развернул мехи своего баяна. И первой песней была: «Вставай, страна огромная…»

Зарницы

Погода стояла хорошая. В меру жарило, в меру палило, бывало и прохладно. Иногда — тоже в меру — проливались дожди. Поднимались и шли в рост травы в степи; умытые дождем, кучерявились леса и кокетничали яркой зеленью березовые рощи и перелески, а набежит тучка — хмурились озера: Становое, Среднее, Малое. Вот и конопля по солнечным буграм закудрявилась…

Уже несколько дней кружил над краем села великолепный ширококрылый коршун. Чуть в стороне и пониже мелькал иногда, падая к самой земле и снова взмывая ввысь, ястреб — у него были свои взгляды на степь, на село, на живность на земле.

Когда коршун крутым виражом пошел вниз и грозной тенью пронесся по–над самыми избами, чуть не задевая скворешни на длинных шестах, ребята ахнули. Истерично закудахтала в Тарасенковом дворе курица, взвизгнул и со страху шарахнулся рылом в плетень поросячий недоросль. Но никто не пострадал, кроме самого нападающего.

Большая сильная птица в погоне за пропитанием себе и семье задела почти метровым крылом за плетневый кол и упала в нескольких метрах от испуганного поросенка. Упала не на Тарасенков двор, а на интернатский — туда, откуда с восхищением смотрели на нее огольцы, когда она еще гордо парила в небе.

Мишка Бахвал и Петька Иванов вмиг оказались рядом. Осторожно подходили они к грозной птице, которая, гневно подергивая клювастой головой, пыталась встать на свои мощные, заросшие густым пером лапы. Оглушенная, она одним крылом судорожно била оземь, а другое, сломанное, еле вздрагивало.

Коршун был громадный, коричнево–серый, с крупной белой искоркой в перьях. А совсем недавно, когда парил в синеве высокого ясного неба, он казался черным…

Петька снял с себя рубашку и накинул на голову бьющейся на земле птицы. Мишка Бахвал крепко, но осторожно обхватил коршуна и понес его в сарай. Ребята, посерьезневшие и притихшие, шли рядом.

— Как же с ним дальше–то быть? — спросил Рудька.

— Как–нибудь… Там видно будет… — Бахвал тяжело дышал, потому что коршуна, да еще с поврежденным крылом, успокоить трудно. Он уже успел располосовать крепкими когтями Мишкину косоворотку и поцарапал ему живот.

На помощь пришел завхоз дядя Коля.

— Эк вы его, гордого, запеленали! — сказал он. — Это ж птица широкой души!

— Его запеленаешь… — буркнул Бахвал.

— Не бубни. Иди лучше брюхо йодом помажь. А птицу давай сюда. — И дядя Коля отобрал у Бахвала полуразбитого, но злого, уже успевшего немного очухаться, коршуна.

— Ну что зенки–то пялишь! — прикрикнул он на птицу и тут же вздохнул: — Мало тебе, черту, зайца аль курчонка. На порося попер! Молчи уж! — сказал он возмущенно в ответ на вырвавшиеся из груди коршуна какие–то звуки. Казалось, коршун и впрямь хотел что–то возразить, оправдаться.

— Э-эх, горемычный! — посочувствовал дядя Коля и, бережно обнимая пораненную птицу, которую для собственной безопасности на всякий случай обернул в мешковину, полез по старой скрипучей лестнице на чердак сарая. — Здесь жить будешь, — сказал он и, высунувшись из лаза, крикнул: — А ну, беги кто–нибудь за фельдшерицей! Живо!

Сломанное крыло закрепили дощечками и забинтовали. Коршун успокоился и забился в дальний угол чердака. Там и задремал, забылся в своей боли…

А над селом каждый вечер полыхали зарницы. Вернее, не над селом, а где–то на самом краю небосвода, и все вокруг озарялось тревожно–волшебными сполохами. Редко они были багряными — чаще желто–розовыми или даже голубыми, загадочными, как та далекая синяя даль, в которой они вспыхивали.