Морская тайна - Михаил Константинович Розенфельд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крейсер называется «Крепость синего солнца». Но если бы это зависело от меня, я бы назвал его «Гибель Америки». В назначенный день, когда будет взорван Панамский канал и атлантический флот пойдет окружным путем вокруг Южной Америки, у берегов Калифорнии тихоокеанская эскадра взлетит на воздух. Из бортов крейсера, как торпеды, вылетают подводные лодки. Начиненные взрывчатыми веществами, управляемые по радио, они несутся к ничего не подозревающему противнику, и чудесным солнечным утром наступает конец морского могущества Соединенных штатов!
Путь пароходов лежит в стороне. Лишь изредка мы видим на горизонте дым или сигнальные огни. В океане расположены звукоуловители и телевизоры, и мы за десять миль слышим и видим проходящие суда. Надеюсь, достаточно? Но вот вам еще одно из чудес техники: «Крепость синего солнца» имеет палубу из сплава, прозрачного, как стекло, и прочного, как металл. Но наша беда — у нас не хватает людей. Исключительных трудов и осторожности требуют тайная вербовка и доставка сюда людей. Должен признаться, вы прибыли очень кстати…
— И вы хотите, — сказал Головин, — превратить нас в рабов?
— О, нет! Добросовестная служба, полное подчинение, и после успешной войны в качестве награды вы получите…
— Нужно ли напоминать, что мы — советские моряки?
— Что же из этого? Я тоже не азиат. Пользуюсь случаем, чтобы представиться: Рихард Алендорф — бывший командир подводной флотилии германского флота. Ныне консультант…
— Сравнение по меньшей мере бессмысленное!
— Не будьте грубы. Оцените мое к вам, еще ничем не оправданное, расположение. Мы здесь единственные европейцы, и среди вас милая фрейлен. До свиданья, обдумайте с друзьями, какая работа вас более устроит.
После этого европеец с наигранной церемонностью откланялся и, задержавшись в дверях, добавил:
— Откровенность моя, конечно, имеет основания. Я уже имел честь уверить вас, что вы никогда не уйдете отсюда.
Тысячи проклятий Бакуты понеслись ему вслед. Штурман насилу успокоил разбушевавшегося боцмана.
— Нам нужно подчиниться, — немного подумав, сказал штурман. — Во что бы то ни стало нам следует узнать здесь все входы и выходы. В этом — наше спасение.
* * *
Прошли еще один день и одна ночь. Утром за дверьми раздался приглушенный вой сирены, послышались шаги и на пороге появились угрюмые солдаты с мертвенными, зелеными лицами. Моряков повели через полутемные проходы в сырой тоннель, где при слабом свете угольной лампы безмолвные корейцы копали землю и кирками дробили камень. По обеим сторонам тоннеля сооружались погреба для хранения взрывчатых веществ. В сыром, душном воздухе, в полумраке люди двигались, как заведенные автоматы, а вдоль стен, с которых струились мутные ручьи, стояли часовые.
Бакуту и Андрея оставили в подземелье, Головина увели в ангар, откуда вчера корейцы выносили миниатюрные подводные лодки. Алендорф, желая снискать расположение штурмана, дал ему легкую работу. И Головин до поздней ночи вместе с японскими солдатами перевозил на аккумуляторной вагонетке баллоны с кислородом. Нину Алендорф привел в командирские каюты, расположенные под полупрозрачным куполом, и с холодной учтивостью заявил ей:
— Как это ни печально, но у нас нет ни одного человека, который бы не исполнял какой-либо работы. Поэтому, милая фрейлен, вам придется производить уборку кают и салонов.
Девушка, предупрежденная Головиным о необходимости подчиняться, ничего не ответив, тотчас принялась за уборку. За ней неотступно следовал часовой…
К ночи опять раздался звук сирены, и четверо друзей снова сошлись в железной камере.
… Пять дней моряки безмолвно трудились под неизменным присмотром часовых.
В конце пятого дня Бакута вернулся с работы крайне смущенный и раньше обычного торопливо улегся спать. Вскоре в каюту вбежал разъяренный Алендорф.
— Господин штурман, — взревел немец, — предостерегите вашего друга! При повторении — расстрел на месте!
И, с бешенством рванув дверь, Алендорф ушел.
— Что случилось, боцман? — спросил Головин. — Не думаю, чтобы вы хотели подвести товарищей.
Бакута не спал. Сконфуженно приподнявшись на койке и стыдливо опустив глаза, он пробормотал:
— Простите, Александр Павлович, я действительно, кажется, сплоховал…
— Говорите…
— Что говорить! Японец… какой-то офицер… двинул корейца ногой. Я не стерпел и… и… я развернулся…
— Боцман, вы изувечили его?
— Н-нет, — нерешительно промолвил боцман, — кажется, не убил…
Штурман больше ни о чем не расспрашивал Бакуту.
На некоторое время он погрузился в раздумье и затем решительно заявил:
— Кончено! Мы прекращаем работу.
На дне океана
(Отрывок из записей штурмана Головина)[2]
«…И мы объявили голодовку. Что оставалось нам делать? Сначала я безоговорочно соглашался работать, и больших трудов стоило мне уговорить товарищей быть выдержанными и подчиняться. Втайне я предполагал, что в эти дни мы ознакомимся с расположением крейсера и, когда в дальнейшем явится возможность бежать, используем наше знакомство с расположением ходов…
Это были бессмысленные надежды. Под неизменным пытливым присмотром часовых мы не в состоянии были что-либо увидеть. Одна лишь Нина имела кое-какие возможности передвижения, но из кают ее выводили с завязанными глазами.
Как автомат, я двигался на вагонетке из одного угла трюма в другой. Так проходили дни, так могли пройти годы. Что же оставалось нам делать? И я решился. Я сделал то, к чему, не сомневаюсь, с первой минуты стремились мои друзья и что следовало, не теряя времени, предпринять в первый же день нашего плена. И я предложил объявить голодовку. Верные мои друзья, точно они давно этого ждали, с готовностью согласились протестовать, и утром, когда прозвучала сирена, мы не вышли на работу и остались в каюте. Три дня мы голодали, и нас не тревожили, надеясь сломить наше упорство. Но мы были тверды и выбрасывали за дверь приносимые солдатом миски с рисом.
На четвертый день голодовки в каюту явился Алендорф.
— Покончить с собой, — заявил он нам, — ваше право. Но в последний раз я прошу вас обратиться к рассудку.
Молчание было ему ответом. И мы приготовились к неизбежной смерти. Но вот что случилось следующим утром, когда мы обессиленные лежали на койках. Где-то далеко прозвучала ненавистная сирена, возвещая наступление нового дня. Я недвижимо лежал на койке, как вдруг моего плеча коснулась рука Бакуты. Боцман присел на край койки и, прильнув к моему уху, возбужденно прошептал:
— Сегодня я выйду на работу.
— Но
