Отторжение - Инна Тронина

Я тогда только начал учиться. А Гай, будучи старше меня ровно на четыре года, насыщался второй сезон подряд. Он совершенно не толстел и не умерял аппетита. Немного погодя мы попали к Сашке Минцу. И я увидел, как Гай набросился на пироги хозяйки, Киры Ивановны. Наверное, он съел бы все, подчистую, но вокруг было много гостей.

С недельку я приглядывался к Прохору, принимая его то за якута, то за бурята, то за киргиза. Гая действительно донимали вопросами насчёт национальности, и даже прозвали чукчей. По паспорту же Прохор числился русским, что выглядело очень забавно. Насчёт своего отца он не распространялся. Только нам с Сашкой, по секрету, назвал его имя — Хироси Эндо.

Лиза Гай страстно хотела выбиться в люди. Жизнь в бедной пьющей семье её совершенно не устраивала. Прохор Карпович работал в железнодорожном депо. Его жена — там же, стрелочницей. Все фольклорные названия — Байкал, Шилка, Нерчинск — Гай упоминал много раз. Прибавлял к ним и другие — Амазар, Ксеньевка, Чернышевск, Ингодинское зимовье.

И уж совсем удивил меня новый друг, когда Седьмого ноября у нас, на Кировском, категорически отказался от бутербродов с красной икрой. Поставить их на стол в те годы удавалось далеко не каждому. Это был признак богатства и удачливости.

Когда Прохор вежливо отказался, отец принялся уговаривать его уважить хозяев. Он вообще угощал всех щедро и даже навязчиво. Чтобы не осталось вопросов, Гай поведал интересный факт. Оказывается, на Дальнем Востоке икрой кормят свиней.

— Меня от икры с детства тошнит, — стыдливо признался Гай.

Он не хотел никого обижать — просто отстаивал своё право не есть икру.

— Дед с бабкой рассказывали, что во время войны часто хлеба вовсе не было. Только эта проклятая икра, да ещё без соли. И я ел её, на корку намазанную, когда денег не было. Мать меня насильно кормила. И потом душа не принимала. Нас прямо рвало от этой гадости…

Тогда я впервые осознал относительность и условность человеческих ценностей. Всем этим идолам совершенно необязательно истерически поклоняться. И сколько раз я потом испытывал то же самое чувство! Надо быть свободным. Надо оставаться собой. И поступать только так, как считаешь нужным.

Лизавета, как и остальные Гаи, была обделена счастьем. После окончания школы она решила поступить во Владивостокский университет. Уехала весёлая, полная радужных надежд и смелых планов. А вернулась в Могочу удручённая, молчаливая. Да ещё, вдобавок, и беременная.

Лицом Лиза была хороша, а вот ростом не вышла. Понятно — поскрёбыш, дитя военной поры. Всю жизнь ходила в обносках. А ведь была похожа на восточную женщину — с косой черничного цвета, маленькими ручками и ножками. Сестра и братья Лизы были более крупные, рослые. И синеглазые — в отца.

После провала на экзаменах Лизу взяли в вокзальный буфет. По ночам девчонка листала учебники. Горела желанием следующим летом непременно стать студенткой. Но про Хироси Эндо, сына японского офицера, она никому не рассказывала. Тот пережил атомную бомбардировку Нагасаки, но, похоже, особенно не пострадал. Во Владивостоке Лиза снимала угол. Соседка её квартирной хозяйки пустила на постой Хироси. Тот приехал на поиски могилы отца, умершего в плену.

Ничего, конечно, Хироси не нашёл, но познакомился с Лизой-сан. Девушке очень хотелось отведать какой-то иной жизни. Ей показалось, что японец может изменить её судьбу. Общались молодые люди с трудом — мешал языковой барьер. Поэтому, недолго думая, они перешли к делу.

Хироси работал в банке. За те несколько дней, что ему разрешили провести в СССР, он хотел полноценно отдохнуть. Юная пара не замечала, как сменялись дни и ночи. Под обрывом, на узкой полоске пляжа, они подолгу сидели, обнявшись. Им достаточно было языка жестов, прикосновений и поцелуев.

Потом Хироси уехал в Японию. На вопрос Лизы об их дальнейшей судьбе не ответил ничего определённого. Когда всё открылось, родители и подружки Лизы долго крутили пальцами у висков. Япошки, мол, женятся только на своих. А Лизка бабой с ним стала, забрюхатела. После этого ни один хороший парень замуж не возьмёт. А если и женится, будет скандалить и драться. Матери же с отцом суждено до смерти ходить по Могоче, опустив очи долу.

Кстати, Прохор Гай отыскал следы отца. Тот покинул Нагасаки и обосновался в Сакраменто — административном центре Калифорнии. Немного погодя отец с сыном списались по электронной почте, так как обе прекрасно знали английский. И теперь Гай говорился к поездке за океан. Я, само собой, желал ему удачи.

А тогда, в октябре семьдесят восьмого, на Ленинград налетел очередной шторм. Нева вздулась, уже выплескивалась на гранитные ступени и набережные. Жёлтые листья плавали в лужах. Я сидел в «десятке», один за столиком. Гай подошёл ко мне с многочисленными тарелками на подносе. Он поклонился и попросил разрешения сесть рядом. Я не возражал. После нескольких необязательных фраз Прохор спросил, почему меня не видно в общаге. Ведь я не местный — сразу видно. И говор южный, и внешность. Я ответил, что живу на Кировском* проспекте.

— Угол снимаешь? — сразу загорелся Гай. — Почём?

Я объяснил, что законно прописан в этой квартире, да ещё с правом на жилплощадь. Остался с отцом после развода родителей. Тот женился на ленинградке и взял меня с собой. До этого квартира была коммунальная. Но вместе с нами и родившейся сестрой Дашкой народу стало достаточно для того, чтобы отдать нам освободившиеся комнаты. Соседи постепенно выбывали — по разным причинам. Но всякий раз — не путём обмена.

— Отлично устроился! — одобрил Прошка.

Тогда он ещё не знал, что переедет в Москву. Мы как-то сразу сошлись. Наверное, потому, что и родились в один день — двенадцатого апреля. С тех праздновали его вместе, пока Гай не перебрался в столицу.

Мы пообедали и собрались уходить. Прохор всё время косился на часы. Мне было нечего делать. Спросил, куда торопится новый знакомый.

— В университетскую самодеятельность, на репетицию, — неожиданно ответил он.

А я думал, что на свидание. Между прочим, Гай спокойно мог стать оперным певцом. Такого баса-профундо лично я никогда и нигде не слышал. А уж в сочетании с хиленькой японской комплекцией это вообще была экзотика.

— Слушай, если ты вечером свободен, пошли со мной. Послушаешь, как я пою. И с аккомпаниатором познакомишься. Сашка Минц его звать. Может, слыхал? Он здешний, с Васильевского острова. Но сейчас у нас в общаге ночует — с матерью поругался. Как, согласен? Не пожалеешь, обещаю.

Поскольку на Кировском в тот день была генеральная уборка — перед четырёхлетием сестры Дашки и Ноябрьскими праздниками — я охотно принял приглашение. Когда мы вышли под дождь и ветер, Гай заговорил снова.

— Ты откуда в Ленинград приехал? Где родился?

— В Сочи, — ответил я даже с некоторой гордостью.

— Вот уж правду говорят! — Гай расхохотался совсем не по-японски. — «Бог создал Сочи, а чёрт — Могочу!» Я как раз оттуда. Один во всём мире, как собака…

— А где эта Могоча? — Я никогда про такое место не слышал.

— В Читинской области. Дыра что надо.

— Ты детдомовский? — Я радовался, что Гай сам завёл этот разговор.

— Интернатский, — насупился Прохор. Я уже тогда понял, что в жизни ему пришлось тяжко.

— У тебя есть родители? — осторожно спросил я, заглядывая Гаю в лицо. Несчастные люди всегда привлекательнее благополучных.

— Есть мать — в Горьком* живёт. А про отца я только и знаю, что он — японец. Дед мой воевал в Квантунской армии. Ты, конечно, никому об этом не говори.

— Само собой. — Я смотрел на Гая с всё возрастающим интересом.

Потом я узнал, что он очень плохо относится к своей матери. Действительно, нельзя любить женщину только за то, что она тебя родила — на мучения. А в Прошкином случае именно так и было.

— Мать замуж вышла, когда я в армии был. Выписалась в Горький из Могочи, и теперь на седьмом небе от радости. Хозяин её, дядя Ваня, работает на ГАЗе*. Деньги приносит хорошие. Если бы только не пил… Как сыр в масле катались бы. Но мать всё равно довольна. Брата родила — год в декрете сидела. Дачу под Горьким строят. Конечно, всё это затрат требует. Но пусть она будет замужем, как хотела. Хоть поживёт своим домом. Я там почти не бываю. Поэтому плевать, какой отчим. Разошлись наши пути. Хоть отдохнём друг от друга…

Мать и брата Гая я увидел тем же вечером, на фотографии. Вместе с ним и с Минцем мы забрели в общагу. Мать — настоящая казачка, огонь-баба. Я на них в Сочи насмотрелся. И отцовы родственники приезжали в гости не раз. Есть в Елизавете Прохоровне изюминка, ничего не скажешь.

А вот младший сын Мишка от матери ничего не взял. Белёсый, щекастый бутуз мрачно смотрел исподлобья, сидя в коляске. Его отец ростом под два метра был, оказывается. Конечно, Елизавете пришлось делать кесарево. А вот Прошку она сама родила, да ещё на дому. Там целый деревенский детектив получился. Правда, об этом я узнал несколько позже.