Отторжение - Инна Тронина

Оказывается, на семейном совете Селедковы решили выгодно выдать Лилю замуж. То есть получить в родственники работника правоохранительных органов. Он, при случае, заменит папу. И, скорее всего, выручит его на следствии, поможет выпутаться. Но, пока это не потребовалось, пусть Николай Наумович остаётся для зятя бедным стареньким папой. Таким он и стал сейчас — после обширного инсульта.

Почему я мысленно всё время к этому возвращаюсь? В чём себя убеждаю? Я был контужен, приехал прямо из больницы. Тогда мы брали бандитский хурал, и я чудом уцелел после взрыва гранаты. В таком состоянии человек подвержен аффекту, особенно если узнаёт об измене жены. И не откуда-нибудь узнаёт, а прямо из её уст. Одно дело, когда тебе сообщает об этом сестра, или ты догадываешься сам. И совсем другое — когда сама благоверная с милой улыбочкой подтверждает все эти слова и догадки.

Я не привык чувствовать себя опущенным*, и потому сделал это. Знал, что всё равно не смогу видеть себя в зеркало. Меня использовали всё это время — цинично и хладнокровно. Под конец супруга высказала всё, что думает обо мне — в том числе и как о мужчине. Ради детей, скажут ханжи, надо было себя сдержать. И сделать вид, будто ничего не произошло.

Но не я был зачинщиком этих откровений. В то утро, после боя и контузии, у меня страшно болела голова. И одновременно я очень хотел спать. Поэтому только спросил у жены, почему она опять бросила дома детей одних. В том числе и грудного Мишку, который в итоге чуть не умер — старшие братья накормили его слишком густой смесью. И в ответ услышал то, о чём приличные люди предпочитают молчать.

Жалею ли я о том, что сделал? Нет, нет, и ещё раз нет. Да, моя жизнь круто изменилась. Но она и не могла после того утра остаться прежней. Я лишился детей — включая младшего, родного сына. Со старшим, Костиком, удалось поговорить всего один раз. Парень шёпотом попросил меня не звонить на Комендантский, потому что бабушка заругает.

— Она говорит, ты маму убил, — объяснил Костик.

— И ты веришь в это? — Я еле ворочал языком.

Если бы тёща в тот момент была рядом, я свернул бы ей шею. Как бы там ни было, детей впутывать нельзя. Они — не просто пешки в игре.

— Не верю, пап, но она кричать начинает. Сказала, что из дома нас выгонит, если встретимся с тобой. Или в детский дом отдаст.

— Не отдаст, врёт она всё, — поспешил успокоить я. — У вас есть отец. И вы будете с ним.

— Я тоже ей так сказал. А она говорит: «Мы его посадим надолго. Так что слушайтесь меня. Всё равно вам с нами жить…»

Интересно, кто это «мы»? Они с Геркой, что ли? Тесть бревном лежит, уже никому не нужный. Вероятно, нашла каких-то доброжелателей. Не знаю, что у них там получится, но противный осадок остался. Наверное, с Сашкой Николаевым спелась. Пока суд да дело, я мог бы отобрать детей — на правах отца. Но на кого их оставить? На мачеху? Но двое старших для неё — совсем чужие. И где такую жену взять, которая приняла бы — со всеми проблемами?

Пока такой женщины нет. А расписываться с кем попало — хватит, накушался. Если станет совсем невмочь, обращусь к Катерине Огарковой. Она жила с моим отцом, родила от него сына. Оформим брак с ней — всё-таки не чужая. Но четверо детей — это слишком много для двоих оперативников. Между прочим, надо торопиться. Пока не вытравили у старших мальчишек память об отце. Не убедили всех троих в том, что он — подонок, и место ему в тюрьме. Я ведь люблю Костю с Яшей, как родных, и только добра им хочу.

Вот сейчас смотрю на Прохора и вспоминаю, как в актовом зале университета он познакомил меня с Сашкой Минцем. На сцене стоял концертный рояль с поднятой крышкой. Это было неприятно — будто взлетает большая чёрная птица. Лучше бы этого дня вообще никогда не было. Сашка не только разбил мою семью, но и ещё поставил в курс дела Прохора и Виринею Гай.

Я даже не сразу понял, почему Вира стала пугливо коситься из-под толстых стёкол очков. Прохор, правда, вёл себя, как обычно. Прояснил всё их старший сын Лука. Встав из-за своего компьютера, мальчишка вежливо попросил разрешения обратиться ко мне. Из-за двери выглядывали ещё две прелестные русско-японские помеси — шестилетний Фома и годовалая Нонна.

— Всеволод Михайлович, я не совсем понял…

Лука в свои десять лет казался взрослым — настолько чинно, достойно он себя вёл. Никто не принуждал его к этому — просто японские гены взяли своё.

— Что ты не понял? — В тот момент мы с Прохором пили «Метаксу» и говорили о работе.

— Александр Керимович пошутил? — продолжал допытываться Лука, почтительно наклонив голову.

— Как именно?

Я всё ещё не догадывался. Не мог представить себе, что можно такое говорить при чужих детях.

— Мама, прости, но я нечаянно услышал, — обратился Лука к Виринее. — Он говорил очень громко. И ты тоже почти кричала. А я шёл по коридору на кухню…

— Да в чём дело-то?

Мне хотелось поскорее разрешить сомнения Луки и снова заняться делом.

— Мама сказала, что Сева не мог убить свою жену. Александр Керимович болен. У него было тяжёлое ранение в голову. Ему всё кажется…

Тут Вира разрыдалась и призналась во всём. Оказывается, господин Николаев, который раньше был Минцем, зачем-то вывалил всю грязь и в этой квартире.

— Лука, это говорилось в переносном смысле, — быстро нашёлся Прохор. — Неужели ты думаешь, что жену так просто убить? Вообрази, что я убил бы нашу маму…

Парень так замотал головой, что она едва не оторвалась. Я пил и пил «Метаксу». Вира подошла ко мне сзади и положила на плечи маленькие тёплые руки.

— Они поссорились, и Лилия Николаевна умерла от сердечного приступа. Поэтому Александр Керимович так и выразился. Ты понял?

Лука молча кивнул.

— Чтобы человек поднял руку на жену, на родственника должно случиться что-то страшное, невероятное. Это табу — родную кровь не проливать. А жена — тоже родной человек. Вот влюбишься — узнаешь…

Мне же Сашка сказал только одну фразу:

— Самое страшное — остаться наедине со своей совестью. Когда вокруг никого — только ты и она, беспощадная…

Да, в риторике Сашка преуспел. Не зря наш декан в университете пророчил ему блестящую карьеру прокурора или адвоката. Нам же с Прохором предрекали работу в правоохранительных органах. Так оно, собственно, и вышло.

Гай завершил учёбу с отличием. С «конторой»* он связался ещё раньше — когда служил в пограничных войсках. Потом туда же попал и я. Минц же, как и предполагалось, стал прокурором. В восемьдесят четвёртом году он проиграл процесс Стеличека. Вернее, не до конца его выиграл. Юного бандита отправили в колонию — но не на десять, а на пять лет.

Сашкино уязвлённое самолюбие страдало так, что он просил у моего отца табельное оружие — чтобы застрелиться. Я тогда от всей души сочувствовал молодому специалисту, которому на взлёте подрезали крылья. Когда произошёл конфликт из-за секты кришнаитов, и Минцу пришлось уйти из прокуратуры, мы наперебой его утешали. Никому даже не пришло в голову добить страдальца, сказав, что он сам во всём виноват. Мог смирить гордыню, придержать язык — и работал бы, делал карьеру.

Пока я всё это вспоминал, Прохор успел объяснить Андрею суть дела. Поскольку Озирский имеет большой опыт работы с агентурой, а также успешно внедряет своих людей в преступную среду, он может найти нужную девушку. Начальство Гая план одобрило — даже при условии, что придётся немало заплатить. Задание нужно было выполнить любой ценой. А для этого — подобрать нужную кандидатуру.

Я вспомнил свадьбу Прохора Гая и Виринеи Качановой. После этого мой забайкальский друг стал москвичом. Но, разумеется, женился он по любви — иначе не мог. Мы тогда гуляли в ресторане «Славянский базар» — неподалёку от Кремля. Эта поездка сильно встряхнула Сашку, который чуть не спился, потому что сидел без работы…

Впервые мы с Прохором увидели друг друга в студенческой столовке, «десятке» — так её называли. Я забежал туда с целью пообедать и укрыться от грохочущего на улице ливня. Гай очень много ел — брал на поднос по две порции первого и второго. Именно поэтому я и обратил на него внимание. Когда познакомились, выразил удивление. Вроде бы, японцы — малоежки.

Прохор ответил, что японец он только наполовину. А дед по матери — казак, высланный в Читинскую область из кубанской станицы. Прохор Карпович Гай с супругой Меланией Макаровной имел троих детей — Анисима, Никона и Пелагею. Четвёртый ребёнок, мать Прохора-младшего, Елизавета, родилась уже в Могоче. Это случилось на девятый год после высылки.

Всё время, как себя помнил, мой друг мечтал нажраться. По-моему, у него развилась булимия*. Ни дома, ни в интернате, ни на заводе, ни в армии ему не удалось почувствовать себя сытым. Такая возможность представилась лишь в Ленинграде, в университете, и Проша её не упустил.