Красная мадонна - Фернандо Аррабаль

Несколько дней спустя я привела тебя в букинистический магазин. Привстав на цыпочки, ты рассматривала гравюры Жюльена Шампаня. Ты была так поглощена созерцанием, что хозяин магазина, подойдя к тебе сзади, спросил с широкой улыбкой:

«Они так тебе нравятся?»

«Да, очень».

«Ты хочешь их купить?»

«О да!»

«Но, ручаюсь, денег у тебя нет».

«Я могу заплатить».

«Это как же?»

«Продам в рабство моего друга Шевалье».

Хотя пульс его бился тогда столь слабо, что ритм этот сочли за симптом агонии, Абеляр нарисовал тебя в твой пятый день рождения в центре пучка расходящихся лучей, словно пузырек в середине листа. От твоей фигуры шли пересекающиеся линии, изображавшие схему света звезды.

Вот уже пятую зиму Абеляр проводил, не вставая с постели и глотая множество лекарств. Шевалье подозревал, что его друг тайком харкает кровью, но тот скрывал это, заручившись молчанием сиделок. Как жестоко он измучил его, обнаружив однажды ночью кровавые пятна!

«Я мерзкая тварь, я чудовище с ядовитым сердцем; вчера под вечер я не мог удержаться и поносил его на чем свет стоит, я побил его камнями своей подлости!»

Шевалье поистине упивался, обрушивая на друга несправедливые упреки и жалобы.

«Он не умеет лечиться… да и не хочет. Устроился в своей болезни с комфортом, как маркиз. Вдобавок он помешался на твоей дочке… он бы и от собственной так не сдурел. Глаза ему туманят мутные радуги».

В пять лет ты уже была осенена благодатью. Я знала, что ты низвергнешь и отжившую мудрость древних ученых, и устаревшую науку нынешних. Благостью как тайным ключом откроешь ты святилище Природы.

«Довольно грезить наяву и воображать, будто твоя дочь — новое воплощение царицы Савской и Тарзана, короля обезьян».

Шевалье, витая в облаках, часто слышал меня, не слушая. Каких богатств, каких чудес мог бы он достичь, ему бы только хоть каплю дисциплины! Он не умел жить иначе как по собственной воле и вдохновению, при всем своем неблагоразумии. И всегда устремлялся к худшему, словно хотел показать, какого пошиба были его порывы! Никакие клятвы не связывали нас, тебя и меня, ничье предписание не ставило нас в зависимость друг от друга, никакие обеты не обременяли. Лишь осознанная необходимость, по доброй воле принимаемая и исполняемая, соединяла нас с тобой.

С первого дня, когда я замерла, созерцая твои ручонки, тянущиеся к горнилу, я знала, что все хорошо, что все идет от тебя и к тебе вернется.

Пяти лет от роду ты обладала, судя по выражению твоего лица, научным и интеллектуальным багажом взрослого человека. Природа, всем нам без различий открывающая двери в святилище мудрости, тебе подарила раннюю зрелость. Едва достигнув сознательного возраста, ты, не знавшая детских игр и тому подобных пустяков, познакомилась с началами истинной науки и читала трактаты адептов.

Я с особым вниманием анализировала советы педиатров-позитивистов, не отвергая того, что могло быть полезно в их фанатичных и экзальтированных умозаключениях. Если смотреть с этой точки зрения, ты в свои пять лет была не только существом праведным, честным и милосердным, но и здоровой, крепкой и сильной девочкой, не прятавшейся в рассадник непослушания и упрямства — детские болезни.

«Да, мама».

Как безоглядно ты верила мне! С каким пылом поддержала мой замысел! Едва ты выучилась читать, писать и считать, я приобщила тебя к алгебре, философии, химии и латыни.

«Зачем, черт побери, ты вдалбливаешь такой крохе таблицу логарифмов? Кончится тем, что в голове у девчонки станет тухлее сала на Ноевом ковчеге».

Шевалье не понимал, как ты могла без передышки заниматься, без остановки собирать учебные конструкторы, развивавшие твой ум, и главное — без отдыха внимать мне, когда я днем и ночью показывала тебе символы элементов, скрытых в веществе.

«Ты просто напичканная философией старая птица, улетающая со своим птенцом в тусклую и тоскливую бесконечность».

Шевалье заблуждался. Я вела тебя, указывая нужные пути, и прибегала к философическому глаголу или языку богов только тогда, когда была уверена, что не смогу выразить свою мысль иначе. Но мне всегда так было легко с тобой!

Дух серы и дух ртути были теми незримыми в ночи мастерами, что медленно, но верно направляли тебя, когда ты работала у горнила. Как они служили тебе, как почитали тебя и как много тебе дали! Сколько благости было в тебе, когда ты дотянулась до звезд!

Хоть я и не была преисполнена самоуверенности, мой ум имел более чем достаточно возможностей рассматривать происходящие события. Абеляр вступил в переписку с Бенжаменом. Я узнала об этом с таким опозданием! Он сказал мне сам, испугавшись, наверно, что слухи дойдут до меня из других источников.

«Не сердитесь. Сейчас я все вам вкратце расскажу: импресарио Бенжамена обратился ко мне с просьбой отреставрировать миниатюру семнадцатого века, которую он купил на аукционе. Я ответил на его письмо, а потом Бенжамен стал писать мне сам. Поверьте, наша переписка касалась исключительно моей работы. Едва ли он даже в курсе, что я знаю вас и живу по соседству с вами».

Я решила не думать больше об этой тени, но она тянулась за мной, точно след той пагубной поры.

Я должна была оградить тебя от прошлого, полного утрат и принесшего мне столько разочарований. Я думала много дней, но так и не нашла пугала, способного разогнать стаю моих воспоминаний.

В ту ночь приснилась мне крылатая верблюдица с черной заячьей мордой, царившая в ночном лунном мире. Мир этот был влажен и холоден и отбрасывал серебристые отсветы. Потом появилась карлица с волосатыми руками, владычица другого мира, знойного, солнечного. Обе они расположились подле тебя, ибо им было велено присматривать за тобой и стеречь золотые яблоки из Сада Дев.

В миг пробуждения меня посетила мимолетная греза: ты, словно Геркулес, топтала и душила змей из могильного склепа. Мои видения привели Шевалье в ярость.

«Оставь же ее в покое, пусть живет, как полагается жить маленькой девочке. Довольно нанизывать для нее четки философии, которые все равно рассыплются, когда лопнет непрочная нить. И выкинь из головы этот вздор, перестань повторять, что она рождена от смешения каких-то там двух видов семени».

До чего же Шевалье был наивен! Даже когда ум его не погрязал во злобе, хотя здравым смыслом он не был обделен, вкупе с изрядной толикой неистребимого лукавства. Никак он не мог понять, что существует мужское семя и семя женское и что истекают они не из земли, как все живое, а из чрева, когда взаимодействуют четыре основных элемента. Слияние их породило твое совершенное, непорочное и столь прекрасное тело, которое я так сильно любила.

Я не смогла заполучить в союзники Никола Тревизана, того молодого человека с медицинскими дипломами и степенями, что ухаживал за мною в саду моей тетушки. Не удалось мне убедить и акушера, принимавшего у меня роды, и чиновников, которые только посмеялись надо мной, когда я регистрировала тебя в отделе актов гражданского состояния. Даже твой биологический отец не сумел, да и не захотел понять, почему ты должна была появиться на свет; мой замысел казался ему чистейшей воды блажью. И все же, помышляя лишь о тебе и твоей миссии, я выстояла, сохранив душевный покой, непреклонность, мудрость, милосердие и благость.

Тебе, изначально свободной от ярма предрассудков, ежедневно давали уроки частные учителя, наименее испорченные как фальшью, так и прямолинейностью нашего времени. Сами того не ведая, они показывали тебе связи между эпохой и знанием. А я учила тебя, проявляя гибкость, отделять зерно истины от шелухи заблуждений. Но никогда ни одному из твоих учителей я не открыла потаенных мотивов замысла, наложив на уста крепкую печать, как подсказывало мне благоразумие.

С раннего детства ты была выше ростом и здоровее своих ровесниц. Ты поражала всех незаурядными умственными способностями. Тебе не исполнилось и шести лет, а ты уже читала и писала на санскрите, иврите, древнегреческом, английском и латыни. Но мне все это казалось таким естественным! Что сказали бы люди, узнай они обо всем, чему ты училась под покровом тайны, не напоказ, не ради лести и фимиама?

Случайно до меня дошла весть, что твой биологический отец попал в тюрьму за мошенничество. Я с тревогой спрашивала себя, не проник ли с его семенем в твою плоть яд пороков и не оставит ли он следов в твоей душе и твоем теле. Я отринула как безосновательные эти сомнения, бросавшие тень на мое счастье. Как жестоко я заблуждалась! Откуда мне было знать, что никаким воспитанием не выполоть сорную траву, именуемую наследственностью.

Едва достигнув сознательного возраста, ты спустилась со мною в подвал. Как быстро в совершенстве освоила ты искусство поддерживать огонь в печи! Техника, в прозрачной своей простоте, на самом деле не требовала ни профессионального мастерства, ни специальных умений; весь секрет заключался в методе, и раскрывать его нельзя было никому.