Прощай генерал… прости! - Фридрих Незнанский

— И вы полагаете, что уже за одно это человека… можно?.. — Рейман не договорил, но почти незаметная скептическая усмешка, скользнувшая по его губам, указала, что для него такая постановка вопроса как раз никаким аргументом не является.

В конце концов, каждый понимает слово «совесть» по-своему. Кто-то исключительно по-домашнему: вот не делает человек лично мне подлостей, значит, совестливый, и на том ему спасибо. А у другого оно ассоциируется с государственной деятельностью, к примеру. Но там совершенно другие соотношения — желания, скажем, и жесткой реальности. Еще хуже, если речь о целесообразности. Где уж место совести! Она ведь в основе своей нецелесообразна. По нынешним временам. И меркам…

Турецкий оделся, обернулся к полковнику, который вроде бы придирчиво его оглядывал, словно их разговор не закончился и он хотел напоследок сказать еще что-то важное для себя.

— Вы считаете понятия «совесть» и «политика» близкими по своему значению? — спросил наконец Рейман.

— Не считал, не считаю и не имею оснований так считать в будущем.

— Видимо, поэтому и пример с генералом Орловым на обобщение у нас с вами не тянет, верно?

— Согласен. Но бессовестные живут гораздо легче, не правда ли? И, главное, дольше. А значит, у нас уже имеются основания задуматься. Я не прав?

— Ишь как повернули! — без улыбки хмыкнул Рейман. — А я, собственно, и не возражаю. Если только не углубляться в философские диспуты, а посмотреть на вещи максимально реально. Нет, не примитивно, вроде того как, скажем, кто-то наобещал кому-то, естественно, не сделал, вот на нем крест и поставили. Кстати, именно в подобных ситуациях крайние аргументы более понятны.

— И много их случалось, аналогичных-то?

— Это — жизнь, Александр Борисович, следовательно, даже однозначные решения, вызванные неожиданным всплеском эмоций, могут иметь, как говорится, место. А генерал Орлов, вольно или невольно, постоянно оказывался на острие проблем. И от его решений зависело очень многое.

— А для кого-то буквально все?

— А почему же нет? Но, заметьте, если у кого-то подобные катаклизмы, назовем их так, возникают разве что время от времени, то у нашего генерала они были постоянными. На протяжении всей его сознательной жизни. И вы хотите отыскать концы?

— С вашей помощью, полковник. Если не возражаете.

— А бог с вами… — как-то обреченно отмахнулся Рейман и, смешно, будто старый ребе из анекдота, разведя руки в стороны, пожал плечами. — Ну что ж, слово — не воробей…

На улице было по-весеннему солнечно и тепло. Снег давно растаял, даже ручейки подсохли. Но это здесь, в Москве. А на Алтае… Или где там, в Саянах, конечно, еще, поди, провожают зиму. Достраивают снежную олимпийскую трассу. Если гибель губернатора не остановила этот чрезвычайно важный для региона процесс.

Турецкий сидел в машине, курил. Не потому, что очень уж хотелось. Просто он не обнаружил пепельницы там, на столе, в квартире каких-то родственников вдовы, да и Рейман, который курил, тоже не выказывал желания затянуться. А когда нельзя, то, как правило, очень хочется. Но сейчас Александр Борисович осмысливал их недолгий, в общем-то, разговор и при этом испытывал странное чувство. Казалось, что в какой-то момент его едва не осенила догадка. Причем она была словно вспышка — вот так, блеснула и тут же погасла. А монотонный голос вдовы, рассказывающей о том, каким был в жизни генерал Орлов — то есть именно то, о чем Турецкий и просил ее, — будто бы сразу и невольно пригасил эту вспышку потоком простых и Необязательных слов. Это когда человек говорит ровными, как бы заученными фразами, без эмоций, даже и не говорит, а повторяет давно всем известное. Как интервью сотому по счету корреспонденту заштатной газетенки. Готовые фразы, готовые периоды…

Именно из-за этой тоскливой монотонности и спросил Турецкий о «поворотном дне», чтобы получить неожиданно четкий ответ относительно совести. И тут он сразу подумал… Но о чем?

Вспомнил! Ну, конечно, Чечня, будь она трижды неладна! Ведь за этот самый мир, который генерал, по существу, заставил заключить едва ли не силой, он потом просто обязан был бы расплачиваться всю оставшуюся жизнь.

Те, кого он предал, — прямо так и говорили! — открыто и с ненавистью швыряли ему в лицо заработанные на собственной крови боевые награды. Его проклинали за то, что он «украл» у них победу. Как это в кино выглядит? «Последний бой — он трудный самый!» А тут пришел, понимаешь, «миротворец», мать его, и остановил сражение, когда победный исход был всем уже очевиден! И вдруг все стали трудно так соображать: а за что, братцы, вообще-то воевали? Еще Афган из душ не выветрился, но там поначалу вроде как интернациональный долг выполняли, это уж потом бойня, а здесь-то своя же земля, Россия стало быть! А «духи», получается, те же, что и в Афгане, если не гораздо хуже. И кто после такого станет благодарить руку, остановившую твой уже последний (эх, если бы!) убийственный замах? Прервал полет! Не дал завершить!

Ну остановили, а дальше что? А дальше стало еще хуже. Когда не хватает ума, а ненависти — через край, все скоро возвратится на круги свои, но в ухудшенном варианте. Так за что ж почитать «миротворца»?! А кто его почитает? Вот оно…

Всегда может найтись сильно обиженный, которому дай только повод. Либо найди в подходящую минуту нужные слова и подтолкни под руку…

Но это самый яркий пример. А ведь была еще и война в Приднестровье, где генерала, помнится, не только благодарили, его обожали, как не обожали никого другого из братьев-славян. До поры до времени. Пока он не стал отправлять в Россию эшелоны с оружием, на которое так рассчитывала уж совсем ставшая самостоятельной местная публика. Здесь ли не повод? Наверняка остались глубоко обиженные и там… А посчитать на круг — вон их сколько набирается! Это если отбросить еще и сибиряков, которые тоже не смогли, либо не пожелали найти общего языка с новым своим губернатором.

Но почему-то именно Чечня, эта история с проведением мирных переговоров и формальным окончанием войны, зациклила на себе внимание Турецкого. Ибо и в биографии самого генерала этот период оказался тяжелейшим. И совсем не известно, так ли уж облегчил он себе жизнь, избрав в наиболее тяжкие и обидные для себя дни публичного поношения жесткий и уверенный путь в сибирские губернаторы?

Словом, Александр Борисович, если что и прояснила у тебя вспышка озарения, так только понимание довольно примитивной вещи, о чем с большой долей сомнения выразился этот отставной полковник Рейман, далеко не самый, кстати, глупый, видимо, из бывших помощников генерала Орлова. Как он сказал? «И вы хотите отыскать концы?» А уж ему-то наверняка лучше любого другого должно быть известно, сколько их может оказаться на самом деле…

И тут же новый вопрос: а почему сам Игорь Иосифович оставил своего патрона? Ведь не вчера это произошло и не неделю назад, когда погиб губернатор, а много раньше. То есть пусть они и расстались, однако Рейман по-прежнему остается «своим» в окружении Орлова? И специально прилетел на похороны из своего Израиля?

Мистика!.. Едва он подумал о полковнике, как услышал вежливый стук в боковое стекло. Обернулся, приспустил его и увидел Игоря Иосифовича, дружелюбно улыбающегося ему.

— Я чего подумал, Александр Борисович? День, как говорится, только начался, и если у вас имеется немного лишнего времени, мы могли бы подскочить к одному человеку, с которым, я почти уверен, вам будет интересно потолковать. Нырнуть в то самое прошлое, что вы пытались, извините, не совсем успешно сделать в разговоре с Анечкой. Вы ж поймите, для нее все их с Алексеем прошлое — священно, табу, своего рода. Либо хорошо, либо, извините, никак. А вы, если я не ошибаюсь, решили копать с несколько иной целью. И раз уж на то пошло, так, видимо, есть смысл начинать с самого начала.

— А что это за личность, если не секрет?

— Тайны никакой нет. Он — один из сослуживцев Алексея Александровича, давно уже отставник, некто майор Курашов, но его фамилия вам ровным счетом ничего не скажет. Разве что такой факт — в августе девяносто первого он был командиром роты батальона десантников, которых привел в Москву, на защиту Белого дома, Орлов по приказу нашего главкома ВДВ. Ну, вы помните ту историю. А уже наутро, по указанию Орлова, который, кстати, быстро разобрался во всем происходящем и назвал это фарсом — первым, заметьте! — десантники так же спокойно, как и пришли, возвратились в Рязань, к месту своей дислокации. Алексей Александрович тогда довольно резко возразил и своему командующему, а позже и российскому министру обороны, что абсолютно никакой нужды в его присутствии, как выяснилось по прошествии той, исторической, — Рейман насмешливо хмыкнул, — ночи с девятнадцатого на двадцатое августа, не было. А торчать у Белого дома либо дефилировать по московским улицам, пугая обывателей, как и вообще принимать участие в дурных спектаклях, армии должно быть стыдно.