Сын предателя - Валерий Мухачев

 Так ему показалось безопаснее идти. Время было дневное, и он шёл, часто останавливаясь за редким кустарником, озирался по сторонам, отчего до ночи ушёл недалеко.

 Дороги, к счастью не широкие, Фёдор перебегал, убедившись в полной безопасности. К ночи

 действие настойки лекаря полностью улетучилось и началась настоящая ломка. По телу поползли мурашки, в глаза полезли какие-то видения, голова раскалывалась. Силы быстро стали покидать его, когда он обнаружил, что ходит по кругу. Фёдору стало страшно и одиноко в лесу. Собственные шаги его пугали нечаянным треском и хлюпаньем воды. Даже выдыхаемый воздух в виде туманного облачка в похолодавшем к ночи лесу, казался  каким-то таинственным существом.

 Когда стало  совсем темно, воображение под воздействием остатков наркотического снадобья лекаря уже рисовало вокруг него чертей, кикимор и всей чертовщины, которую так старательно донесли до его разума в детстве великие сказочники. Собственные мысли он произносил шёпотом, чтобы не оставаться в полном одиночестве, но, запнувшись о корягу, он таким громким шёпотом начинал материться, что от этого его испуг становился ещё больше.

 Нет ничего ужаснее оказаться в лесу, растущем возле болота в ночное время!

 Ноги скоро стали чавкать, хлюпать, вода стала стремиться перелиться через край голенища. Фёдор повернул назад, выбрался опять на сушняк и здесь, потерявший силы, свалился на влажный дёрн и  стал ждать утра.

 То, что он увидел на заре, приободрило, появилась надежда на чудо. Изба была полуразрушена, одиноко притулилась на опушке, но чувствовалось, что кто-то в ней есть. Окна были тщательно забиты досками, но над крышей дымилась кирпичной кладки труба.

 Фёдор стал ждать, не решаясь приблизиться. Скоро из-за ограды послышался женский голос. Это Фёдора успокоило. К  женскому голосу добавилось овечье блеянье и кудахтанье. Теперь его ожидание уже  не было нервным и нетерпеливым. Достав из-за пазухи картофелину, он почистил её и, не сводя глаз с ограды, за которой доносились звуки, медленно стал жевать. Женщина вышла с ведром неожиданно для него, подошла к колодцу, руками перебирая верёвку, опустила бадью вниз. Когда всплеск воды раздался из глубины колодца, "журавль" быстро стал подниматься в небо. И даже  тогда Фёдор всё не решался подойти, боясь испугать женщину или, чего доброго, потерять нажитую свободу.

 Когда хозяйка избы перелила из бадьи воду в ведро и собралась идти обратно, Фёдор негромко произнёс:

 -Здравствуй, красавица!

 Женщина резко опустила ведро, обхватила руками грудь и осела на пожухлую траву. И только взглянув на Фёдора, выдохнула:

 -Фу, чёрт! Да какая я тебе красавица? Ты-то кто?

 -Солдат я, понимаешь? Заблудился! Мне бы поесть чего-нибудь и устал я в мокре вашем бродить.

 -Ну, отдохни, конечно. Картошка, вот, варёная есть да грибы солёные.

 -И ладно мне! - обрадовался Фёдор. - А как отдохну, пойду партизан искать. Может и ты знаешь, где они тут воюют?

 -Ишь чего! Да ты что? Какие-такие партизаны? Да нет их здесь никого! Одна я тут. Дом-то сожгли супостаты... Ой, что это я? Немцы, значит, пушкой спалили, вот сюда и перебралась. Дом-то лесника, а лесник помер. А я - его дочь. Вот.

 Фёдор и близко не мог разглядеть какой-нибудь процент красоты в лице женщины, но молодость её была явной, не более лет двадцати. Одежонка, конечно, не красила её да и брови были невыразительные, глаза без ресниц и нос облупился от солнца и ветра. И только губы, походившие на два подрумяненных пирожка, украшали это малопривлекательное лицо, призывно требуя поцелуев.

 Фёдор, в секунду оценив внешность женщины, уже смотрел мимо её головы во все сторны. Почувствовав окончательно, что ему просто повезло на эту встречу, он успокоился, поднял ведро с водой и пошёл за поспешившей в дом женщиной. Воды в ведре поубавилось на четверть, но женщина доливать снова не захотела, торопясь услужить гостю, который был строен и ладно скроён, с лицом моложавым и для лесных мест слишком интеллигентным.

 "С таким-то лицом бандиты по болоту не рыскают" - думала она. Сердце её вдруг отчего-то заколотилось, краска прильнула к щекам, мысли запрыгали зайчиками, крутясь вокруг одной и той же неотвязчивой, совсем не о войне! Да бог с ней, войной, когда вот он, уж не суженый ли, явился по зову сердца в такие одинокие ночи?

 А Фёдор шёл позади одутловатой из-за одежды фигуры, и мысль совсем противоположная, с привкусом вынужденной обязанности отблагодарить за хлеб-соль и приют натурой не слишком радовала. "Не исключено, что привяжется" - думал он на эту тему, - "Придётся изменить Параське. А куда деваться? Организм - он и есть организм"!

 С такими одинаково разными мыслями они  вошли в избу. Единственное застеклённое окно на кухне небольшого размера давало скудный свет.

 -Как тебя зовут-то? - спросила женщина, когда они присели к столу, на котором дымился горшок с варёной картошкой, а рядом пристроились две чашки с солёными огурцами и грибами.

 -Фёдором зовут, - в тон ей ответил он.

 -Да документ-то хоть какой бы и показал, - не унималась хозяйка.

 -Да, конечно, - заспешил Фёдор полезть в карман гимнастёрки и ощутил пустоту. Военного билета не было.

  Он сунул руку в другой и нащупал документ. Лицо его  озарилось, он вытянул книжечку, но на ощуп уже чувствовал, что это совсем не новенькая книжечка, а мятая и распухшая от воды - того самого сержанта, которого они тогда похоронили в лесу. С растерянным видом он раскрыл мятые странички там, где была фотография. На них обоих с прямоугольничка смотрела какая-то неразличимая тень. Он попытался прочесть фамилию, которая расплылась, но читалась.

 -Вот беда-то! В воде попортился документ. Ничего не разобрать, - облегчённо вздохнул он и протянул книжечку женщине. Та повертела её в руке.

 -Да ладно, видно, что не немецкий! А как спросил ты про партизан, я и подумала - уж не от Гаврилыча ли ты тут шастаешь!

 -Кто это? - спросил Фёдор, насторожившись.

 -Да, Председатель наш тут бывший. Сейчас он у немцев старостой стал. Да ты что не ешь-то?

 Картошка с огурчиками хорошо идёт. Вот и грузди поспели, волнушки!

 -А тебя, хозяйка, как звать-то? - прервал Фёдор женщину.

 -Ой, совсем забыла! Надя я!

 -А нет ли, Надя, молочка? Язва у меня, солёноое-то мне вредно.

 Надя  всплеснула руками, засмеялась, показав идеально ровный ряд блестящих зубов, став вдруг довольно миленькой девушкой, даже симпатичной.

 -Ой, а я хотела уже и настойки предложить! Сейчас молока налью, конечно, у меня козье молочко, полезное!

 Она вскочила со стула, выбежала из избы и вернулась с крынкой, наполненной наполовину.

 Фёдор ел картошку, запивая её молоком, а Надя, опершись локтями в  стол и положив на кулачки нижнюю челюсть, смотрела, как он ест,  и это ничуть его не раздражало и не мешало аккуратно разжёвывать рассыпчатую картошку. Он ел и назойливая мысль не покидала его, где он мог потерять свой документ - там, в траншее, на поле боя или в избе лекаря староста выудил из кармана гимнастёрки, когда он выпрыгнул в окно в одном нижнем белье?

 В любом случае это была немалая беда.

глава 13

 Советский Союз был довольно серьёзно изолирован и от Европы, и от Азии. С Америкой и вовсе связь была только на уровне Правительства и Посольства. Несмотря на дружбу с Китаем, Болгарией и странами Содружества, туристом попасть в любую из них было дано избранным. Поэтому в годы Сталинского руководства ни побегов за Границу, ни выдворений туда не происходило. Легко попадали на Дальний Восток, в Магадан, Якутию и Сахалин. Кто хотел получить глоток свободы, пусть даже мизерный, мог и добровольно туда отправиться, не дожидаясь ночного визита сотрудников НКВД и принудительного отъезда туда в вагонах для скота.

 У Прасковьи был родной брат Семён, рыжий, конопатый и малопривлекательный мужчина. Коля увидел его впервые в шестилетнем возрасте, когда тот, отслужив три года в Польше, прежде чем прибыть домой в деревню Гольяны, заскочил в колтоминский домик повидаться с сестрой.

 Посмотрев немного на бедствующую сестрицу Прасковью, он стал хвастать, что мог остаться в Польше, жениться на красавице Ганке, которая родила от него сына. Для подтверждения своих слов он показал фотокарточку, которую не только Прасковья разглядывала, но и Коля.

 Николаич, тогда живший ещё с Прасковьей, сидел у порога, уперев локти в колени и свесив

 ладони между ног. Опущенная голова его показывала полное равнодушие к происходящему разговору. Прасковья стала показывать брату выразительным жестом указательным пальцем у виска, чтобы он замолчал. Семён вскочил со стула, схватил сумку и выбежал из дома. Зелёный солдатский чемодан из фанеры, с которым Семён заявился в гости, так и остался стоять в комнате.

 Николаич поднял голову, посмотрел на Прасковью и только сказал: