В колыбели с голодной крысой - Дональд Уэстлейк

Если я этого не сделаю, то сделает кто-нибудь другой. А человеку надо зарабатывать на жизнь.

Что все это для него означало? Я чуть не засмеялся, когда вспомнил, что минуту назад я на самом деле собирался его убить.

Он секунду смотрел на меня, затем сказал:

— Подожди здесь. Я вернусь через минуту.

Я отвернулся от него.

Он вышел, тяжело ступая, и закрыл за собой дверь. Я закурил сигарету, и у нее был отвратительный вкус. Я не спал уже не помню сколько времени, и с самого утра у меня не было ни крошки во рту. Я скорчился, но продолжал курить, с трудом ухитряясь ни о чем не думать, а докурив, положил окурок в пепельницу.

И в этот самый момент дверь открылась и вошел Уиллик.

— Вы свободны, можете идти, — с ходу объявил он. — Ваши вещи у дежурного на входе. Здесь с вами хочет поговорить репортер.

Я с любопытством взглянул на него:

— Да неужели?

— Я бы на вашем месте не стал особенно распространяться перед ней.

— Перед ней?

— Она ждет вас в офисе внизу, если вы захотите с ней говорить.

— Я бы хотел с ней поговорить.

Я был свободен. Самого страшного удалось избежать. Меня наполнила какая-то сумасшедшая радость. Чем дольше я находился под подозрением в этом здании, тем более неуправляемыми становились мои чувства и тем более сумбурными.

Уиллик что-то проворчал себе под нос и пропустил меня в коридор. Я шел за ним вниз по лестнице на первый этаж. Он указал на дверь и сказал:

— Сюда.

Я задумался над тем, что скажу ей, этой девушке-репортеру, и у меня снова резко испортилось настроение. Я начал злиться, и злость грозила перерасти в ярость. Мне хотелось сказать Уиллику на прощанье что-нибудь этакое, ехидное. Но в последний момент забыл об этом и расстался с ним, не сказав ни слова.

Глава 8

Как только я увидел ее, девушку-репортера, я сразу же узнал ее, но не мог вспомнить, где и когда с ней встречался. Ей было лет девятнадцать — двадцать, она была элегантна и красива, разве что красота ее была чуть-чуть вызывающей или чрезмерно броской. Черные волосы подстрижены коротко, по последней моде, и уложены волнами. Глаза слегка подведены. На ней был темно-синий костюм с узкой длинной юбкой и коротким жакетом поверх белой блузки. На ногах — чулки и черные туфли на высоком каблуке.

Она стояла возле окна у дальнего конца длинного деревянного стола. Кроме этого стола и простых деревянных стульев по обе его стороны, здесь никакой другой мебели не было. Когда я вошел, она обернулась и пошла мне навстречу с характерной для ее профессии холодной улыбкой. Она обошла стол и протянула мне тонкую белую руку жестом, достойным Одри Хепберн.

— Здравствуйте. Я Сондра Флейш из “Путеводной звезды”.

Моя рука застыла в воздухе.

— Флейш? Улыбка стала шире.

— Да, он мой папа. Но я не работаю у него. Я работаю в “Путеводной звезде”. И тогда я вспомнил:

— Да, ну конечно же...

Тоненькие брови поползли вверх.

— Простите? — Ее протянутая мне рука тоже застыла в воздухе.

— Вы учитесь в Монекийском колледже?

Она опять улыбнулась, но сейчас в ее улыбке сквозило удивление.

— Да. Учусь.

— Я тоже там учусь.

Улыбка погасла, и на лице отразилось разочарование.

— Вы учитесь?

— Ну, конечно, учусь. Минутку, я покажу вам свою зачетку. — Я полез было в карман, но вспомнил, что они отобрали ее у меня. — Подождите минуту, я только возьму у дежурного свой бумажник.

— Ну, что вы, — поспешно сказала она, — я верю вам на слово.

Я смотрел на нее и улыбался как дурак, затем уселся за стол.

Мне не пришло в голову связывать фамилию управляющего с Сондрой Флейш прежде всего потому, что в колледже я, в сущности, ее не знал. Она была известна тем, что вела колонку в “Индейце”, газете колледжа, поэтому приходилось не раз слышать о ней и даже встречать ее в студенческом городке. Но мы не были знакомы, потому что она водила компанию с богатыми студентами, а я с седеющими ветеранами, и наши пути никогда не пересекались.

Но теперь, при весьма странных обстоятельствах, мы в конце концов познакомились, и я смотрел на нее как на старого друга. Знакомое — весьма отдаленно — лицо возбудило во мне воспоминания о нормальном, духовном мире, который мне был близок и дорог, а Сондра олицетворяла этот мир. И сейчас я просто сидел и смотрел на нее.

По-моему, ей нравилось, что я любуюсь ею. Она снова улыбнулась уже не заученной профессиональной улыбкой, а просто тепло, по-человечески, а потом села напротив меня.

— Вы удивили меня, — сказала она. — Я не ожидала встретить соученика в нашей местной Бастилии.

— Я и сам не ожидал очутиться здесь, — сказал я. — Но какого... что, скажите, Бога ради, вы делаете здесь?

— Прохожу полугодичную практику, — сказала она. — Папа хочет, чтобы я проводила дома хотя бы часть времени, и поэтому я здесь. У меня степень магистра по журналистике, так что эти полгода стажируюсь в “Путеводной звезде”. — Она улыбнулась и пожала плечами. — Это не “Нью-Йорк тайме”, конечно, но, думаю, с этим можно повременить до окончания колледжа.

— Господи, — сказал я. Я и вправду сказал “Господи”. — После всего этого г... всего этого абсурда, который я пережил, вы просто услада для моих больных глаз... в буквальном смысле слова... И больной челюсти, — добавил я, поглаживая себя по лицу, там, где особенно остро ощущалась “зубная боль”.

Сондра нахмурилась.

— Вы хотите сказать, что они вас били?

— “Били” — не то слово.

Из большой черной сумки, висевшей у нее на плече, она достала карандаш и блокнот для стенографирования.

— Сейчас вы все мне расскажете, — сказала она. Я так и сделал. Я рассказал ей о своей работе, о письме Чарлза Гамильтона и обо всем, что последовало за ним, когда мы приехали в Уиттберг. Она делала записи скорописью, задавая попутно вопросы, уточняя подробности, и все время слушала меня с серьезным, а порой со взволнованным видом. Когда я закончил свой рассказ, она быстро пролистала свои заметки, а затем сказала:

— Это ужасно, Пол. Я никогда не думала, что полиция в этом городе может быть такой злобной, и я не могу поверить, что это мой папа приказал им действовать таким образом. Должно быть, они действовали по собственной инициативе, и если думали, что это понравится моему папе, то глубоко ошибались. Я расскажу ему об этом, поверьте мне, и поговорю с редактором, чтобы мою статью поместили на первой полосе. Ждите сегодняшнего вечернего выпуска. Им это не сойдет с рук, Пол, поверьте мне.

— Хотелось бы надеяться.

— Им не удастся отвертеться. — Она поднялась, очень молодая, очень решительная и очень красивая. — Вот увидите. Вы возвращаетесь в мотель?

— Скорее всего, да.

— Я вам туда позвоню. Мы доберемся до самой сути. — Говоря это, она подошла и протянула мне руку, и на этот раз я ее пожал. — Именно для этого существуют репортеры, — сказала она. — Чтобы доносить до народа правду.

Я улыбнулся ее убежденности.

— Вот уж мы им зададим, — шутливо заметил я.

— Держу пари, что зададим. — Она крепко пожала мне руку. — Бегу в редакцию, чтобы успеть подготовить материал к вечернему выпуску.

— Правильно.

— Я позвоню вам. Пол.

— Хорошо.

Мы вышли в вестибюль, и я проводил ее до входной двери, где на высокой платформе у самой массивной дубовой двери сидел мужчина в форме с нашивками на рукавах. Там мы снова обменялись рукопожатиями, и она снова пообещала позвонить. А я поспешил за своим бумажником.

— Я Пол Стендиш, — сказала я дежурному. — У вас мой бумажник.

— Совершенно верно. — Он протянул мне пакет со словами:

— Проверьте содержимое, напишите вот здесь, что все получили в полной сохранности, и поставьте свою подпись.

Поскольку все действительно было в целости и сохранности, я подтвердил это в соответствующей форме, потом надел ремень, вдел в ботинки шнурки и убрал бумажник в карман. Затем снова подошел к дежурному:

— Я хочу поговорить с моим другом, Уолтером Килли.

— Время для посещения — с двух до трех.

— Время посещения? Он арестован?

— Вы сможете поговорить с ним в любое время с двух до трех.

— Но ведь... разве они его не отпустили? Меня же отпустили.

— Мне это не известно, — сказал он. — Время посещения с двух до трех.

— Я подожду, — сказал я. Он пожал плечами:

— Как хотите.

У противоположной стены была скамья. Я подошел к ней и сел. Большие часы над головой дежурного показывали шесть двадцать.

Уже наступило утро, и, следовательно, я провел в этом здании двенадцать часов. Я закурил сигарету и поерзал, устраиваясь поудобнее на скамье, готовый провести здесь еще двенадцать часов. Мне надо поговорить с Уолтером, понять, что происходит и что мне следует делать дальше. В этой игре я был всего лишь любителем и без Уолтера был обречен на проигрыш.

Без двадцати пяти минут семь из глубины здания показался Джерри. Ленивой походкой он приблизился ко мне и с ухмылкой проговорил: