Teologica - Maxim Berns

Дар охлаждения,

Сотни спелых страстей кроме воли,

Я не спорю – я видел движения,

Но не двигал – забыл их пароли.

Скользким бегом, ударом падения

Иней боли мне синим на теле

Рисовал гематомы-значения,

Чтоб болели они еле-еле.

А февраль в календарном пределе

Узнавал мои ручки-тетради,

В нем неспешно прогрызли тоннели

Отмороженных рук строчки-бляди,

Буквы-гады бежали листами,

Закрывали мне холод страницы

За собой. Я сжимал Мураками

Заводным оперением птицы.

Проживал свою зиму в решетках,

Очень четко смотрел, но не видел,

Как зима – непристойная тетка

Засыпала, что холод обидел

И морозил. И прятал. И спрятал —

Получилось мои горизонты

И простуды свести на агаты,

И взять гордость республик на пóнты

Листьев белого снега с востока.

По буддизму, по венам мне в руки,

Где мне также как вам одиноко,

Где мне шепчет страницы Харуки

Мураками. Он так очевиден.

Борзой, февраль 05 года

«Озверело» (из черновиков, 2000 – 2007)

Черти

Долетали выше солнца и обратно,

Замерзали на луне до полусмерти,

Шли эскадрой в спелые закаты.

И снимали звезды ветром с крыши,

Набивали рваные карманы,

Слышали, как рядом кто-то дышит —

Думали – быть может капитаны,

Оказалось это просто черти.

Бредили кошмарами и снами,

Обжигались песнями и пели

Песнословцы Солнца вместе с нами.

Проживали жизнь и превращались,

И ловили время в дырки сети,

И кострами рваными летали.

Доползти до края не успели —

В нас из-под земли смотрели черти.

Вольск, 2000 год

Опять она

Кате Алексеевой

Она умела читать с небес

Стихи и песни Идущих Вниз

С карнизом крыши наперевес —

Всегда брал верх нестойкий карниз.

Она летела, глотала ночь

И умирала три сотни раз,

Все черви-мысли летели прочь

И стыли сталью в каждом из нас.

Она по розам искала путь

Сухих ветров, зовущих туда,

Где звезды тихо ласкают грудь

И гладит нежно зрачки вода.

Она хотела попасть в строку

И стать героем нечаянных фраз.

Она шептала печаль курку

И плыли тушью молитвы глаз.

От страшных танцев хотела кричать,

От глупых мыслей бросалась курить,

В ладони неба кусочки брать

И междометия свирелью пить.

И жить, и знать, что неровен час,

И завтра утру уже не быть.

Она звонила любому из нас —

Хотелось ночь напролёт говорить.

Вольск, 2000 год

Столовое серебро

Ты глотала во мне серебро,

Постаревшими пела губами,

Когда руки сошлись в оригами,

Ты дрожала, ты Белый Пьеро.

Ты курила три бреши. Их мёд

Выпивала янтарною грустью.

Через год может косы отпустишь

В тайны воды. Пусть трогает лёд

По весне наш серебряный гром

В доле полуглотка. Захлебнемся,

Пусть твой кайф от бессилия гнётся —

Только в нём ты находишь шалом.

Ты вдыхала серебряный яд,

Но с тобою мы разные люди,

Если ад в твоём голосе студит

Формы кольцев почти наугад.

Расплавляла и плавилась. Ты

Мне прекрасна такою вот сукой —

Одержимая меркнущей скукой

Твердых танцев в движении воды.

Ты глотала во мне серебро.

Наглоталась и канула в лету —

После этого станут поэты

Из метафор калечить говно.

Дербент, 24.05.02 года

Поднебесное

Поднебесное. Крылья расправятся

Под ударом огня и молота.

Так используем то, что нам нравится,

Тратим попусту белое золото.

Покупаем молитвы хрипами,

Откупаем грехи и плачемся,

Что людей измеряем типами

И на глупые вещи тратимся.

Поднебесное. Сладость дерева,

Под корою, под генофондами

Мы оставлены, как все первые,

И облапаны, как всё модное.

Короедами в трещины прячемся

И в ботанике каждого школьника

Мы как виды давно не значимся —

Мы овалы и прямоугольники.

Поднебесное. Мертвая музыка

Задувает на скалы отвесные.

Мы роднимся не кровными узами,

Нас сдружили вагоны тесные.

Мертвой нотой – мажорами страшными

Мы учились вгрызаться в честное,

Как в осеннюю землю пашнями,

Как разбитым крылом в Поднебесное.

Дербент, 04.05.02 года

Шалом лет райот

И замерзший рассвет, и ветра в голове…

Коченеющим в шкурах – «шалом лет райот!»,

И саламы водой тем, кто в небе живет

И пытается плавать в своей синеве.

Ночи. Грязные простыни. Чайник и сталь,

И в четыре ряда абсолютный запрет.

Нам, пропащим – тюрьма на столетия лет,

Им, привыкшим – дозоров рассветная даль.

Махачкала, сентябрь 01 года

* * * (Уехать во Владикавказ…)

Уехать во Владикавказ

И в пену рек плевать с мостов.

Там первый написать рассказ

Об изменяемости миров.

Не отвечать на все звонки

И посылать по смс,

Там палкой на песке круги

Чертить, как буквы для небес.

Уехать во Владикавказ,

Поспорить с верною судьбой

Простой молитвой в пару фраз.

Бродить по старой мостовой,

И ждать погоду, и терпеть

Дожди, ветра и облака,

И завтра, может, улететь

На зубы гор и на века.

Борзой, 12.10.03 года

* * * (Мы умерли – не стали бесконечнее…)

Мы умерли – не стали бесконечнее.

Мы постарели и не стали старше.

Мы сосчитали возраст мрачных башен

И брали небо на худые плечи.

Мы худшие из тех, кто мог быть главным.

Мы плавные хроническим бессилием,

Чтоб принимать убийство за насилие

И умереть – нелепо и бесславно.

Мы шли на север крыльями и сталью,

Чтобы вернуться цинком снами юга,

Сжимать до боли за руки друг друга,

Давиться небом, как пожарной гарью.

Борзой, 11.10.04 года

* * * (Семь лет. В твоих пальцах – моих сигаретах…)

Маше Америковой

Семь лет. В твоих пальцах – моих сигаретах

Рыдают вопросы, дрожат камертоны.

Мы прячем по пачкам привычно патроны

И страшно боимся за порох ответов.

Считаем монеты – копейки-минуты

Меняем валютой достаточно странной:

Окурки, пивные бутылки, стаканы.

Бессмертие в этом гадаем как будто.

Сплетаемся в пальцах, как бисер на фéньке25,

И дышим ветрами. И смело мечтаем,

Что время на стрелках часов обращаем

И чувствуем город от стенки до стенки.

И знаем, что таем в мгновениях сладких,

И что никогда не вернуться обратно,

Что возраст берет каждый миг во стократно

И смотрит с улыбкой на наши повадки.

Плевать. Обрастаем делами и люди

Какие-то новые в наших страницах.

Я смыслы гадаю в твоих новых платьях.

Конечно у нас ничего не случится,

Но верю, убогий, в судьбу и приметы,

А если безвестным погибну солдатом,

Пусть в кольцах твоих остывают закаты —

В окурках своих я наплавлю рассветов.

Дербент, август 01 года

* * * (Мало тепла. Наверное, это май…)

Мало тепла. Наверное, это май

Еще не оделся платьями желтых тряпиц,

Солнечным сладким не переполнен край

Тонких бокалов. Чёток хрусталь границ.

Что за весна… Стелются души ветров

С наших сапог слушать шёпот совы,

Тикать секунды в верных тактах шагов

Смысла часов. Время новой травы.

Мысли о платьях рваных коры берёз,

Вера в крепкую хватку плети корней,

В тайную паству – с ней плачет лесной Христос

Над невесомой сутью своих идей.

Москва, 11.05.06 года

Весь этот бред

Маше Америковой

Нас опять расстреляли водою страниц

Сто слюнявых поэтов строфою в упор.

Разговор наш с тобой о коварстве убийц —

Суть сто лиц их отравы. Никчемнейший спор.

Как под полночь уходит печальный старик

В дебри леса. И мы также мерно бредём

В чащу сладкой печали ловить томный блик

На ладонь в подсознании всего, что найдём

В трех невнятных словах, так похожих на стон.

Подрасстрельных, убийственно слабых словах —

Еще взмах топора, и алеет шифон

Кровью нашей тоски по бездушию плах.

Молча куришь. И губы незримо дрожат

В пляске слов нерожденных. И только тебе

Лишь понятных. Читаемых мной наугад,

Как фамилия бога в кругах по воде.

Нас опять одурманит музейный дурман.

Он – капкан всех тошнотиков, книжных червей.

Так налей же скорей мутной дряни в стакан!

Мы напьемся до чертиков бредом идей

Пожелтевших рассказов, печатных имён,

И героям примеряем сто новых лиц,

А потом им закатим печаль похорон,

Окропим парики сединой старых чтиц.

Пусть стошнит их от грима и пудрой пусть рвёт,

Пусть поищут здесь в панике где туалет,

Я продам им билет, ты воскликнешь: «Вперед!»

И закончится правильно весь этот бред.

Они сядут потом