Включите северное сияние - Радий Погодин

— Я — "Фиалка", я — "Фиалка"! — закричала Рая в микрофон, прижавшись к нему губами. — Уточните ваше местоположение. Я — "Фиалка". Володя, слышишь меня?

Капитан подошел к столику с телефоном. Не успел он снять трубку, как телефон зазвонил.

— Капитан слушает... — Лицо его сначала выразило досаду, потом недоумение, потом некое беспомощное раздражение, какое бывает у занятых людей, когда их отвлекают нелепостями и ерундой. — Что?.. Какие ребята? Через пролив? Какой пролив?.. Что вы городите?

Рая и Клава, смутно догадываясь, о чем речь, встали из-за стола.

Вдруг капитан все мгновенно понял.

— Через пролив?! — закричал он. — Да как!.. — Но тут же взял себя в руки. Осевшим тяжелым голосом сказал: — Вас понял. Принимаю срочные меры.

— Я — борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть, — сквозь хрипы и свисты прорвался голос. — Точно местоположение дать не можем. Мы приблизительно в пятнадцати — двадцати километрах от устья залива. Будем давать вездеходам радиопеленг. При подходе включим огни.

Капитан подошел к микрофону.

— Борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть, тяжелораненые есть?

— Кажется, нет... В машине лютый холод. Обшивку распороло на застругах.

— Говорит капитан порта. Продержитесь часа три? У нас пропали дети. Ушли в пургу. Вездеходы придется отправить на поиск ребят.

Радио помолчало и ответило как бы со вздохом:

— Что поделаешь, капитан. Постараемся.

Капитан сказал Клаве:

— Включите радиосеть. — Он взял микрофон в руки. По всему поселку, по всем службам и жилым домам разнесся его командирский голос: — Говорит капитан порта! Тревога! Трое ребят из интерната пошли через пролив на остров. Судя по времени, пурга накрыла их в середине пролива. Всем жителям, способным идти в пургу, собраться в клубе порта. Из домов выходить группами, в связке. Морякам с зимующих кораблей, портовым рабочим, работникам аэродрома снарядить спасательные отряды. Повторяю...

— Петр Савельевич, пустите! — Сережка Коновалов, одетый по-штормовому, стоял перед директором в директорском кабинете. Вид у Сережки был решительный и отважный. Не напрасно собирался Сережка Коновалов в военное училище.

Директор сидел за столом, уперев голову в скрещенные ладони. В дверях толпились десятиклассники, как и Сережка Коновалов, одетые по-штормовому.

— Петр Савельевич, мы уже не дети! Директор переместил ладони к ушам.

— Петр Савельевич, мы уже почти солдаты. А вы...

— Выйди вон, Коновалов.

— Петр Савельевич, меня нужно обязательно пустить... Петр Савельевич, это я виноват. Я пацанов в кладовую запихал.

— Слышите, Коновалов, вам говорит старый, больной человек... — Директор действительно казался очень старым и очень больным. Думал директор о том, что пора ему на пенсию, что уже не может он воспитывать детей, как нужно.

— Петр Савельевич...

— Сережка, я тебе сказал — выйди вон! — Директор поднял голову. — В школе, Сережа, все дети, кроме учителей и обслуживающего персонала.

Десятиклассники в дверях, в том числе здоровенный штангист, который смог бы, не напрягаясь, посадить старого директора на шкаф, опустили головы.

— Петр Савельевич! — в последний раз с безнадежным отчаянием выкрикнул Сережка Коновалов.

На радиостанции капитан порта, уже одетый, чтобы идти в пургу, говорил в микрофон:

— Спасательный отряд с кораблей, пойдете по центру пролива. Спасательный отряд с острова, вы пойдете вдоль вашего берега. Растягивайтесь в цепь, чтобы сомкнуться с моряками. Я поведу отряд порта и добровольцев. Поддерживайте связь со мной и с "Фиалкой". Мои позывные "Парус". Вездеходы и собачьи упряжки зверпромхоза пойдут вперед". Всё! Выходите на лед.

Говорят, сны нужны человеку, как некий громоотвод. Если человек не видит снов, его мозг быстро устанет, а то и вовсе сгорит.

Наташа видела сны с танцами, с цветами и шумными аплодисментами и любила их пересказывать. На что Ленька неизменно ей говорил:

— Завела канитель. Ничего ты не видела — одно твое бахвальство.

Сам Ленька смотрел сны уютно, как смотрят кино. Себя во снах он воспринимал как бы со стороны.

В этот раз видел Ленька летнюю тундру, всю в разноцветных травах, синее море и толстых чаек, важно расхаживающих у самой воды. Как будто он, Ленька, сидит на железной бочке из-под бензина, которую отец насадил на врытый в землю столб, приладил ручки крестом и при помощи этом конструкции, накручивая на нее трос, вытаскивает из воды то тяжелую моторную лодку, то брюхастых белух, у которых спина отливает синим, как вороненая сталь.

Сидит Ленька на бочке и ничего не делает. Отец с матерью ушли на моторке селедку ловить — Леньку с собой не взяли.

Ленька подумал: "Что я — Наташка, чтобы меня не брать? Я побыстрее мамы могу управляться с сетью".

Скачут вокруг Леньки собаки, приближаются к нему вплотную, чтобы его в нос лизнуть и еще как-нибудь выказать собачью радость. Гонит их от себя Ленька, отпихивает и хохочет. Только Казбек, собака серьезная, вожак, к нему ласкаться не лезет. А больше всех лезет Жулик, лохматый и звонкий. Вдруг собаки остановились, уши насторожили и прянули в тундру. Почувствовал Ленька тревогу в сердце, соскочил с бочки, побежал вслед за собаками. А бежать и не нужно. Идет по лощине прямо на собак олененок. Идет, качается на ломких ногах. Голову опустил. Ленька кричит собакам:

"Назад! Назад!"

Стали собаки, окружив олененка кольцом. Рычат, поскольку все, как одна, ездовые и охотничьи. Ленька их растолкал — они рычат, — подошел к олененку, а шкура у олененка серая, даже багровая и шевелится.

"Гнус", — догадался Ленька. Провел рукой по спине олененковой. Олененок вздрогнул, рука вся в крови. Ленька с себя свитер стянул, стал им хлестать олененка и тереть, чтобы гнуса раздавить. Потом, охватив его шею руками, потянул к воде, к морю. Идет олененок, от гнуса слепой. Следом собаки идут, хвосты поджали — почувствовали привыкшими к людям сердцами, что в эту минуту лаять не следует.

Ленька завел олененка в воду. Поливает его из ладошек, и мошка стекает, как серая краска. А там, где мошка слиняла, — шкура олененкова становится белой. Моет Ленька олененка. Глаза отмыл. Из ушей гнуса выгнал. Стоит олененок белый, слабый-слабый. Глядит на Леньку большими лиловыми глазами.

Застрекотал сон. Побежали непонятные быстрые картинки, как иногда бывает на кинопередвижке с изработанной лентой.

Вдруг картинка хорошо пошла, но другая уже.

Видит Ленька себя и веселого олененка совсем здорового. И уже зовут его Васька, и уже он бодается с Жуликом и тычет губами в Ленькины ладони — хлеба просит.

Осенью, когда уходили оленьи стада из приморья, где летом мошкары меньше, в лесотундру, где зимой корма больше, ушел и Васька вместе с ними.

Может, снова придет...

— "Фиалка", отряд с кораблей вышел на лед.

— "Фиалка", отряд с острова вышел в пролив.

— "Фиалка", я — "Парус", все три отряда соединились.

Следите за нашими позывными.

— Я — "Фиалка". Борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть, как у вас?

— Ничего, сестренка, терпим. Пробоины заделали брезентом. Скоро самолет занесет снегом — будет теплее. Штурману плохо, сестренка... Соображаем чайку погреться.

Рая уставилась на окно, на цветок — бегонию королевскую.

— Не кисни, — сказала Клава. — Наша работа такая — держаться.

На зимовке Соленая Губа гидролог Чембарцев сидел за столом с градусником под мышкой. На столе самовар пофыркивал. Напротив Чембарцева Степан Васильевич сидел с двустволкой в руке.

— Не беги, не беги. Пальну. Дробь бекасиная — сильно не поранит, но и скакать не захочешь.

— Враг ты, Степан. Колода ты. Дети гибнут...

— Не поспеем. До поселка больше ста километров... Покажи температуру.

Гидролог вытащил из-за пазухи градусник, посмотрел и сунул его в стакан с чаем.

— Последний градусник загубил... Сиди, говорю!

— Я — гидропост Топорково, — сказал приемник. Чембарцев и Степан Васильевич разом вскочили.

— Я — гидропост Топорково. "Фиалка", Чембарцева больше не кличь. Он у нас лежит на печке, мазью намазанный. Обморозился он, Раиса. Посылай ему вездеход с доктором. Ты поняла? Это я, тетя Муся с Соленой Губы. Так что не беспокойся... — Приемник закашлялся с присвистом и тяжело задышал.

— Мария, — выдохнул Степан Васильевич. — Ух, Мария...

— Жива, — прошептал Чембарцев.

— Зимовка Соленая Губа, слушай меня, — сказало радио голосом сморенным, но со строгостью. — Степан, ты слышишь? Это я. Я тут, на Топорково. Я когда выходила, пургу объявили. Я и подумала: с ребятами я еще потом разобраться успею, а гидропост нараспашку, собаки голодные, да еще пурга греха понаделает — и повернула сюда. Евгению скажи, как очнется, — я собак в избу загнала. Сейчас печь затоплю — накормлю.