Белое братство - Элеонора Пахомова

– Да просто время пришло, Мироша, время пришло! – воодушевленно и загадочно отвечал Стрельников на вопросы Мирослава: «Почему сейчас?» и «Зачем искать Шамбалу?».

В более подробные разъяснения он вдавался неохотно, и Мирославу оставалось лишь гадать, что в действительности значило это обтекаемое «время пришло». То ли Владимир Сергеевич имеет ввиду, что отойдя от дел пришло время пожить в свое удовольствие, то ли – что настал момент реализовать юношеские мечты о приключениях в дальних загадочных странах. Как бы то ни было, Стрельникову и впрямь следовало отдохнуть и развеяться – спасать разоренную компанию было уже слишком поздно. То, что осталось от «Бонавиа», решено было продать вместе с долгами за символический рубль тому самому «хороняке» – главному и ненавистному конкуренту, а воздушные суда, которые у «Бонавиа» были в лизинге, вернуть владельцам. От Стрельникова, как от мажоритарного акционера компании, потребовалось лишь «подмахнуть» необходимые бумаги и постараться забыть о своем экономическом фиаско как можно скорей. Так зачем ему томиться в Москве и понапрасну рефлексировать о том, чего уже не изменишь?

В глазах Мирослава нынешний Стрельников, сидевший сейчас на соседнем кресле в салоне самолета, будто стремительно возвращался на двадцать с лишним лет назад и сливался с образом того «дяди Володи», которого Погодин знал еще в детстве. Тот Стрельников был напорист и резок, остро и дерзко шутил, обнажая в хохоте крепкие белые зубы. Казалось, его шутки на грани фола в любой момент могут обернуться напряженной тишиной, но ему они всегда сходили с рук – друзья смеялись, поддаваясь какому‑то особому обаянию. Стрельников будто лучился своеобразной энергетикой, которую улавливал и распознавал даже маленький Мирослав. Когда на пороге появлялся дядя Володя, атмосфера вокруг него словно становилась плотнее, само собой возникало предвкушение некой феерии, он приковывал к себе внимание любого собрания и уверенно удерживал его вплоть до ухода. С тех пор у Мирослава сохранилось четкое и явственное воспоминание о нем, настолько яркое, что всплывая в памяти, оно будто переносило Погодина в тот давний момент.

Воспоминание обладало шумами, цветами и запахами, вызывая в точности то самое чувство, которое довелось испытать в детстве. Взрослому Мирославу оно всякий раз казалось объемным и щекочущим нутро. Тогда дядя Володя впервые взял его на руки, усадив на свое колено, и Мирослава поразило насколько горячей, будто пышущей оказалась его грудь. На Стрельникове была тонкая расстегнутая до солнечного сплетения рубаха, которая не могла скрыть природный жар его тела. Мирослав смотрел тогда на него снизу вверх, видел щетинистый подбородок, движущийся резко и быстро в потоке произносимых, очевидно веселых, слов, острый кадык, прыгавший на крепкой, такой же щетинистой шее, и ему казалось, что на руках у Стрельникова он будто в коконе жесткой и жаркой энергии, которая, впрочем, дружественна к нему. Это открытие тогда показалось маленькому Погодину удивительным, достойным осмысления, ведь на руках у отца он ничего подобного не замечал. Родительские тепло и энергия были умеренней, мягче.

А несколько лет спустя после того определяющего впечатления Стрельников вдруг поменялся – стал молчалив и замкнут. Такой его настрой производил на окружающих прямо противоположный эффект. Он относился к той породе людей, чье напряженное молчание давит на присутствующих, как многометровая толща воды, лишая даже мысли о свободных, непринужденных движениях.

«Андрей погиб», – в какой‑то момент разъяснил Мирославу отец резкую перемену в близком знакомом. Мирослав, конечно, хорошо знал Андрея, рыжего курносого мальчишку, с которым ему часто доводилось играть. Они были ровесники, Погодин родился раньше всего на несколько месяцев, но Андрей всегда воспринимался им как младший. «В мать пошел», – говорил про сына Стрельников, наблюдая, как бережно и деликатно тот относится к игрушкам, выбирая для себя тихие и спокойные развлечения, как удивленно и будто растерянно смотрит на мир широко открытыми светло‑голубыми глазами.

Время спустя после гибели сына Стрельников выровнялся и стал чем‑то средним между тем, каким был до и каким – сразу после нее.

С момента начала путешествия в Тибет Мирослав несколько раз украдкой приглядывался к вновь изменившемуся Владимиру Сергеевичу, пытаясь понять, не связана ли эта перемена с его пошатнувшимся психическим здоровьем. Тут уж, как говорится, «чем черт не шутит», эмоциональные перегрузки и сильнейший стресс могли сыграть против даже самой крепкой психики. Но нет, Стрельников мыслил здраво, действовал четко, излагал внятно. Разве что симптомы легкой эйфории можно было трактовать двояко. Но Мирослав не был склонен к излишней мнительности. В конце концов, он и сам испытывал нечто подобное, предвкушая волнительный опыт исследования относительно диких тибетских просторов.

Лишь однажды во время беседы со Стрельниковым Погодин насторожился. «Потому что русские уже в Сирии», – обмолвился Владимир Сергеевич. «И?..» – вопросительно протянул Мирослав, рассчитывая на пояснения. Пояснений не последовало. Стрельников только хохотнул, довольный произведенным эффектом, и сноровисто подмигнул помолодевшим глазом: «Учи матчасть, студент». «Интригует. Куражится, – решил Мирослав. – Что ж, вполне в его духе. Как же мы без шарад. Ладно, чем бы дитя ни тешилось… По ходу разберусь». На том и успокоился.

«Боинг» планомерно терял высоту. Под крылом, уже близко, желтела легендарная земля Тибета, над горизонтом светился ярко‑бирюзовый, словно декоративный, купол неба. Сходство с декорацией усиливали белые фактурные облака, которые будто были сделаны из картона и ваты, а после развешаны по периметру купола рукой взыскательного художника. Облака имели четкие округлые формы и навевали ассоциации с иллюстрациями к детским сказкам. Самолет сделал дугу над грядой разномастных горных пиков, замыкающей территорию аэропорта в живописное кольцо, и пошел на посадку.

На борту чувствовалось всеобщее воодушевление, совсем скоро путешественники ступят на охристую земляную пыль, которую гоняет высокогорный ветер, вдохнут разряженный воздух, а вместе с ним дух загадок и тайн. А пока ремни пристегнуты, спинки кресел приведены в вертикальное положение. Откуда‑то сзади послышалось русское «С Богом», взревели двигатели – и вот уже самолет пружинисто покатился по посадочной полосе, пару раз бодро тряхнув засидевшихся пассажиров. «Уфф, наконец‑то», – выдохнул Владимир Сергеевич, энергично потирая сухие ладони, и щелкнул замком на ремне безопасности. Будто эхо аналогичные щелчки прокатились по салону, народ заерзал, зашевелился, самые нетерпеливые уже тянули с верхних полок ручную кладь, пока голос капитана увещевал всех оставаться на местах до полной остановки двигателей.

Самолет был почти полон. При вылете из Пекина салон наполнился многонациональным людом, из русских здесь были лишь экспедиционная группа Стрельникова да еще с десяток путешественников.

Поначалу Владимир Сергеевич был сильно раздосадован, что аэропорт Лхасы не принимает частные борты. Куда быстрей и комфортней было бы добраться сюда на собственном самолете, но увы, нельзя и точка. «Ты сохранил „Гольфстрим“?» – наивно удивился Мирослав, когда перед поездкой Стрельников чертыхаясь выбирал вариант рейсового перелета до столицы Тибета. «Обижаешь! – рассмеялся в ответ Владимир Сергеевич. – Не такой уж я идиот. Компания разорилась, но у меня‑то подкожные остались. Не переживай». В итоге он решил долететь на чартере до Пекина, а уж потом пересесть на рейсовый самолет до Лхасы. После шикарного салона «Гольфстрима» перелет в пассажирском Боинге показался испытанием. Бизнес‑класса на рейсе не было, и почти двухметровый Мирослав натерпелся в «экономе» со своими длинными ногами. «Ничего, ничего… – посмеивался, глядя на него, недолго унывавший Владимир Сергеевич. – Просветление требует жертв».

В состав экспедиционной группы помимо Погодина и Стрельникова вошли еще четыре человека: доктор исторических наук, профессор Роднянский и трое крепких парней, выполнявших на службе у Владимира Сергеевича функции не только телохранителей, но и помощников «принеси‑подай», без коих он давно уже отвык обходиться в обычной жизни. А уж в экспедиции без подручных пришлось бы совсем туго, учитывая, что группе предстоят длительные пешие переходы со всем снаряжением. Судя по простым, на вид не слишком отягощенным интеллектом лицам этих парней, о загадках Тибета и искомой Шамбалы они вряд ли имели хоть какое‑то преставление.

Другое дело Роднянский, который сейчас сидел в пассажирском кресле позади Стрельникова и имел несколько бледный вид. Похоже, профессора, уважаемого востоковеда в преклонных годах, слегка укачало в полете. Неудивительно. В его возрасте отдыхать бы дома, укутавшись в плед, да перелистывать многочисленные монографии собственного сочинения. Так нет же, усидеть на месте увлеченному исследователю, протопавшему еще в советские годы бóльшую часть центральноазиатских маршрутов, не удалось. Мирослав пока не разобрался, кто кого уговорил отправиться в экспедицию, Стрельников Роднянского, время от времени консультировавшего его в Москве, или наоборот. Тем не менее семидесятитрехлетний профессор отважился на крайне сложное и, вероятно, последнее свое путешествие в Азию, что было для него чревато. Памятка туристу, которую Мирослав получил вместе с разрешением на въезд в регион, гласила: «Путешествие в Тибет предполагает большие физические и психологические нагрузки на организм в условиях высокогорья и рассчитано только на здоровых людей, находящихся в отличной физической (спортивной) форме. Специальной подготовки для участия не требуется, но обязательно иметь хорошее здоровье и общую физическую подготовку, позволяющую пребывать на высотах 3 600 – 5 750 метров над уровнем моря в течение всего срока путешествия». В зависимости от намеченного маршрута, памятка предупреждала, что путешественники должны быть готовы и к многокилометровым пешим переходах в сложных условиях. Роднянский, несмотря на обширный опыт странствий по Азии в молодые годы, теперь явно не подпадал под эту категорию людей. Но мотивацию профессора, принявшего такой риск, можно было понять.