Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Правда, ободрение кардинала-диакона не очень помогло злополучным приверженцам стародавних обычаев — приор даже не впустил их в калитку, грозя спустить со сворки псов. Грозя ему в ответ, они удалились. Тимофей рассказал Аарону, что некоторые из них нанялись петь божественные песнопения у ворот дома консула Кресценция, одного приютил бывший покровитель, кардинал-диакон из монастыря святого Лаврентия, а двух самых молодых и сильных взяли в вооруженную стражу к дядьям Тимофея. С утра до ночи они стоят в воротах замка, напротив колонны Марка Аврелия, и, как увидят монаха-клюнийца, сразу целят в него из арбалета, чтобы совершенствоваться — как заявили они Григорию, двоюродному брату Тимофея — в благородном воинском искусстве.

Карнавал в честь святого Лаврентия мог иметь и иные последствия для монастыря святого Павла; Тимофей намекал на какой-то разговор между дядей Иоанном Феофилактом и консулом Кресценцием. Говорили как будто о надеждах, которые питают в связи с неприязнью папы Иоанна к клюнийской конгрегации, а в особенности к приору монастыря святого Павла.

— Святейший отец мог не признать выбора Герберта на архиепископство в далеком Реймсе, а уж тем более укротить какой-то там монастыришко в своей столице, — восклицал громким голосом Иоанн Феофилакт, подливая консулу самого лучшего из своих вин.

Аарона поразило, что Тимофей, говоря о дядьях, вовсе не скрывал трезвого своего мнения о них и даже некоторой неприязни. Жаловался, что приходится совместно с ними владеть виноградниками.

— А в одних моих руках это было бы прибыльное дело, — объяснял он совершенно не разбирающемуся в виноделии молоденькому монашку, — а когда владеет виноградником целая орава, то весь род нищенствует.

Со смехом он рассказал, как вцеплялись друг в друга дядя Иоанн Феофилакт и дядя Роман, когда обсуждали, не подбавить ли к хорошему вину, отправляемому на праздник в монастырь святого Лаврентия, немного прокисшего, плохого вина. После долгого галдежа решили не портить хорошего напитка; дружба кардинала-диакона еще может пригодиться… Так что на праздник Тимофей поехал, ведя двадцать шесть ослов, пригибающихся под тяжестью бочек с отборным вином. Везде по дороге его встречали бурей рукоплесканий и радостными возгласами. Перед собором буря перешла в ураган! Сотни рук потянулись к бочкам, мгновенно ослов разгрузили — Тимофей только поглядывал, чтобы не сбиться со счета, чтобы не укатили бочку нз-под носа, пока он не передаст все вино управителю кардинальского двора. Бочки катили через церковный перистиль, через главный вход и даже через центральный неф, чтобы потом свернуть палево, туда, откуда еще пахло лошадьми и где уже высились груды бутылей с оливковым маслом и мешки с овощами, а рядом топорщился целый лес весьма приятных виселиц — больших шестов, на которых болтались преимущественно жилистые петухи со свернутыми шеями, обратив мертвый, но раскрытый глаз к благожелательно улыбающимся с мозаичного свода святым.

В полдень всю базилику потрясло неслыханное смятение.

— Чудо, чудо явилось, наш храм удостоился милости! — восклицали повсюду. Тут и там плакали от радости. Люди напирали, сбивая друг друга с ног и калеча, по послушно и почтительно расступались, чтобы пропустить процессию, движущуюся с песнопениями через двор к главному входу, а оттуда к главному алтарю, где не особенно трезвый клир пытался, не очень удачно, зажечь свечи.

Аарона охватил ни с чем не сравнимый ужас, когда Тимофей рассказал ему, что творилось в храме, потрясаемом криками: «Чудо, чудо!»

Во главе процессии шел кардинал-диакон с башмаками в руках, по с мечом, заткнутым за красный пояс; босым он шел именно в честь чуда. Сразу же за ним четверо юнцов с глазами, полными страха и восторга, несли на плечах четыре скрепленных доски, на которых покачивалась белая фигура совершенно голого юноши с таким изумительным лицом, что, как говорил Тимофей, у него даже дух захватило и почему-то слезы навернулись на глаза, чего с ним никогда не бывало.

Лицо статуи было скорее грустное, а может быть, только задумчивое, это было лицо человека, углубившегося в проблемы, непонятные даже его собственному воображению. Фигуру эту еще кое-где облепляли куски земли — ведь ее откопали всего лишь час назад. Когда с трудом она была водружена в главном алтаре, все преклонили колени, а кардинал-диакон с дымящимся кадилом начал благодарственное молебствие.

— Слава тебе и почитание наше, святой Лаврентий-мученик, за то, что явил милость храму своему в день имени твоего и этим чудом возвысил его над всеми храмами в городе апостола Петра…

— Святой Патрик, святой Беда, святой мученик Эдвард, да ведь это же, наверно, Аполлон или Меркурий, а то и вовсе кровавый Марс! — прошептал, лязгая зубами, Аарон, впившись ногтями в руку рассказывающего Тимофея.

Тот даже не очень удивился, потому что, как признался, самому стало страшно, когда кто-то воскликнул с амвона пронзительно-высоким голосом:

— Братья, вы видите? Почему же это монахи морочат нас лживой болтовней, будто нагота — неугодное господу дело?.. Гляньте на святого мученика, невинного юнца!

И мгновенно сбросил с себя все, во что был облачен. Пятеро-шестеро мужчин последовали его примеру, но, когда одна из женщин стала расстегивать платье, муж ее, сам уже совершенно голый, башмаком, который держал в руке, дважды с такой силой ударил по лицу, что она покачнулась и, вероятно, упала бы, если бы ее не поддержал Тимофей.

Потом только заметил Тимофей два больших красных пятна на своем зеленом в золотые полосы кафтане.

Всеобщее внимание привлекла другая женщина, молодая, красивая и стройная. Она протискивалась сквозь толпу, широко раскрыв рот, но стиснув зубы, крепко сжимая пальцами висящий на серебряной цепочке красиво переливающийся крест. Она молила, чтобы ее пропустили к статуе… Многим целовала руки, а кардиналу-диакону поцеловала босую ногу.

— Голый святой, голый, — восклицала она удивительно звучным и певучим голосом. — О, благословенная нагота! Дай мне к тебе прикоснуться… Сказал господь: «Вера творит чудеса…» А я верю, верю… Коснусь святого — и будет у меня ребенок.

Когда спустились сумерки, зажглись цветные лампионы, покачивающиеся под украшенными цветами гирляндами, перекинутыми от колонны к колонне через весь храм до главного алтаря. Послышались звуки цитры и флейты. Начались танцы. Длинная змея смеющихся наряженных фигур потянулась между колоннами к главному алтарю. Минуя розовую от лампионов статую, каждый преклонял колено, не отрывая рук от рук соседей, — только одна женщина с плотной завесой на лице разорвала цепь, чтобы, преклонив колени, перекреститься. Внимание Тимофея тут же привлекла к себе ее фигура, стройность и благородство ее движений. Он стал раздумывать, как бы перебраться от головы змеи к хвосту, но тут оторвались друг от друга все руки и все танцующие как будто в землю вросли, несмотря на скорость движения, и, ловко повернувшись на каблуке, тут же все без всякого приказа выбросили далеко вперед другую ногу, одновременно хлопая в ладоши в ритм неожиданных, резких стенаний флейты. И в этот миг заметил Тимофей щиколотку своей соседки справа: он был ошеломлен этой ослепительной наготой, сверкнувшей между краем платья и башмаком.

Когда вечер перешел в ночь и между алтарями застучали отбиваемые днища бочек и послышался тупой смех пьяниц, Тимофей пошел за своей соседкой по танцевальной змее к правому нефу, почти темному.

Возбуждение его нарастало с силой, которая бросала его в жар. Ему казалось, что с нею творится то же самое. У него было такое чувство, будто он катится с гладкой и крутой горы, по вдруг женщина резко остановилась и, проведя пальцем по его щеке, зашептала…

— Я знаю, я вижу, ты красивый, наверняка сильный… Хорошо было бы с тобой… Но послушай, у меня муж… А замужней нельзя отдавать себя не мужу, так святые отцы говорят, это страшный грех, в геенну за это попадают… Вот если бы ты убил моего мужа, тогда другое дело… Но ведь не убьешь, так зачем же мне в геенну попадать? Чертей я не боюсь, но сам посуди, когда я буду в аду, захочет ли святой Лаврентий такой дальней и нелегкой дорогой пробираться ко мне, через все небесные круги, усеянные святыми… мимо херувимов и серафимов, мимо сил и престолов… А если я не отдам себя никому, кроме мужа, может быть, буду ближе к святому… может быть, заметит меня… может быть, призовет на свою решетку. В небесах она уже не поджаривает, эта решетка, так святые отцы говорят… Не сердись, но я предпочитаю быть с ним на небе, чем с тобой вот здесь, сейчас… Нет, ты не должен сердиться… Признайся, что хоть ты и красив, но он во сто крат красивее…

И, оторвав лампион, приблизила его к стене, откуда на них взглянуло действительно прекрасное лицо мозаичного святого Лаврентия.