Жаворонки ночью не поют - Идилля Дедусенко

– Не надо, – опять запротестовала девушка.

– Я получше твоего знаю, что надо, а что не надо! – прикрикнула на неё тётя Надя. – А теперь давай собирайся, я тебя до дома доведу. Не приведи господь, опять где-нибудь упадёшь, а на улице уже темно.

– Нет, нет! – твёрдо запротестовала Оля. – Я домой не пойду, мне на завод надо!

– Ну, на завод – так на завод. Доведу до завода. Всё одно по пути.

Обернувшись к Зойке, тётя Надя сказала не без гордости:

– Видала, какие девчата на заводе? У ней и помереть время нету. Хлоп в обморок – и снова на работу. Да-а-а, всё для фронта. Тут разлёживаться некогда. Ну, мы пошли, а ты энтих чертей гони вон в ту дверь, чтоб меньше топтали!

Тётя Надя, конечно, имела в виду зрителей. Она удалилась, довольная тем, что на сей раз все её команды выполнены.

Фильм на потолке

– Настя, солью у тебя не разживусь?

Степанида, непривычно тихая, стояла у порога. И хоть была она в цветастой кофточке, красной стёганой душегрейке и ярко-голубой сатиновой юбке, во всём её облике чувствовалось что-то печальное, даже скорбное. Зойка, собиравшая книги в портфель, подняла голову, глянула на Степаниду и безошибочно определила: не за солью она пришла, на душе наболело – высказаться хочет.

– Случилось что? – тревожно спросила мать, натягивая стёганку, она тоже уловила печальные нотки в голосе соседки.

– А что случится? – небрежно кинула Степанида, но при этом подозрительно часто заморгала глазами. – Как люди, так и мы.

– А-а-а, – понимающе протянула мать. – Ваш пишет-то?

– В том и дело, что нет, – вздохнула Степанида, подойдя, наконец, к самому главному. – Вот как вначале было одно письмо, дескать, в свою часть добрался, и всё.

Степанида опустила голову, не решаясь спросить или сказать что-то ещё, но потом всё-таки спросила:

– Как думаешь, не кинул он Тоньку?

– Да ты что, Степанида! – махнула рукой мать. – Парень такой самостоятельный с виду.

– Самостоятельный, – подтвердила Степанида. – А вот не пишет. В феврале ушел, а сейчас что? Конец апреля.

– Уж не случилось ли чего? – голос матери дрогнул.

– Прислали бы из части-то сообщение, – резонно заметила Степанида. – Меня, Настя, что задело: он, когда на Тоньке женился, всё больше не на неё, а в землю смотрел. С чего бы это, а?

– Придумаешь! – отмахнулась мать. – На фронте он! Там всякое может случиться. Не дай бог, конечно.

Степанида еще постояла немного в раздумье и сказала:

– И ребёночка не будет.

– Да наживут ещё, когда вернётся, – успокоила мать.

– Ну да…если вернётся.

Степанида уже толкнула дверь и вдруг обернулась:

– Ой, забыла тебе сказать. Завтра утром эшелон с ранеными приходит. В госпитале рук не хватает. Может, пойдем на станцию, поможем выгружать?

– Работаем мы, – сказала мать.

– В воскресенье-то?

– Да заказ срочный для фронта.

– Ну, для фронта…это конечно… А я пойду Тоньке помогу.

О прибывающем эшелоне с ранеными Зойка сразу же сказала Тане. Генка, узнав новость, удивился, как она проскочила мимо него. Скоро подошёл Паша. Узнав, в чём дело, срочно собрал комсомольцев. В классе их было девять человек, вполне достаточно, чтобы разгрузить хотя бы один вагон. Но Таня, как староста, объявила и всему классу: желающие могут приходить.

В воскресенье утром все собравшиеся стояли на перроне в ожидании поезда. Народу собралось немало. Тут же стояли две полуторки и три подводы – это для самых тяжелых. Около одной из подвод хлопотали Тонька и Степанида, растряхивая солому, чтобы помягче было лежать раненым.

«Поезд! Поезд!» – пронеслось по толпе, и все увидели состав, который медленно подползал к перрону. Люди придвинулись ближе к вагонам. Зойка, Рита и Таня оказались в самом хвосте поезда и направились к последнему вагону. Сюда стал подгонять подводу дед Макар. На подводе сидели Тонька и Степанида. Они явились всей семьей. Лошадь и подводу дед Макар взял в детдоме, где служил возчиком.

Когда теплушку открыли, Степанида, к которой уже вернулась её обычная шумливость, громко сказала:

– Глядите! Да то ж дети!

Из раскрытой двери действительно выглядывали малыши. Девушка с сумкой на боку, как видно, санитарка, выпрыгнула из теплушки первой и быстро сказала:

– Это беженцы, попавшие под бомбежку. Есть раненые. Две женщины – очень тяжело. Их надо поскорее вынести.

Зойка и Рита стали снимать ребятишек и ставить группкой на перрон. Степанида, Тонька, Таня и санитарка полезли в вагон, чтобы вынести раненых женщин. Скоро их уложили на подводу, к ним посадили пятерых малышей, тоже раненых, но, как видно, не очень тяжело – они ещё держались на ногах. Когда всех выгрузили, девушка распорядилась:

– Этих везите в больницу, а мне покажите дорогу в детдом – ребят надо отвести.

Дети жались друг к другу, как ягнята в грозу, и смотреть на них было невыносимо больно. Чуть в стороне стояла щупленькая старушка с узелком в руке, с виду безучастная ко всему. За другую её руку держалась девочка лет шести. У девочки были испуганно-печальные глаза. На бледном личике только и видны были эти огромные черные глаза, полные страха и скорби.

– Ну, а вы куда же? – это санитарка обратилась к старушке. – Может, отдадите Розу в детдом?

– Нет, уж мы будем вместе с внучкой, пока я жива, – тихо вымолвила старушка, всё так же глядя вниз.

– Ну, смотрите, – девушка поправила сумку. – Идёмте, ребята.

Вся группа двинулась по дороге в сопровождении Тани, которая вызвалась проводить детей. Дед Макар повёз раненых женщин и малышей в больницу. Тонька, Зойка и Рита побежали к другому вагону. Степанида задержалась около старушки с девочкой. Она некоторое время смотрела на них, а потом спросила:

– И сколько вы будете вот так-то стоять?

Старушка, наконец, подняла глаза, такие же чёрные и печальные, как у девочки:

– А куда нам идти?

– Совсем некуда?

– Некуда.

– Издалека сами?

– Из Киева. Уже какой месяц скитаемся. Всё, что было, прожили. Чуть не из милости питаемся. Спасибо, люди добрые попадаются. Всё бы ничего, да сердце прихватывает. Сил уже нет двигаться.

Она говорила тихо, монотонно, даже как-то равнодушно, словно речь шла не о ней и внучке, а о людях посторонних. В её тоне не чувствовалось желания разжалобить, вызвать сочувствие, а была только одна усталость. Но именно это более всего и тронуло Степаниду, которая при всей своей шумливости не могла пройти мимо беспомощных и обездоленных. В ней постоянно жила потребность опекать слабых, «болящих».

– Ну, так поживите у меня недельку, передохните, – предложила Степанида. – Тесно у нас, да как-нибудь уместимся. Мы с отцом в проходной комнате поживём, а вы – с Антониной.

Старушка смотрела в землю, думала. Потом развязала дрожащими руками узелок, извлекла золотой перстенёк с рубином, протянула Степаниде:

– Вот всё, что осталось. Больше заплатить нечем.

– Да ты что, мать?! – почти грозно крикнула Степанида. – Спрячь своё колечко! Кто же за беду плату берёт?

Старушка подняла на Степаниду свои печальные глаза, из которых вот-вот брызнут слёзы, и стала просить:

– Вы не сердитесь, не сердитесь, пожалуйста. Уж извините меня, добрая, добрая вы, милая.

Она приникла к Степанидиной руке и заплакала. У Розы тоже из больших чёрных глаз побежали слёзы. Степанида закашлялась, чтобы самой не расплакаться, и шумно приказала:

– Ну, нечего здесь сырость разводить! Идёмте, идёмте! У меня там всё для чая припасено. Придем – сейчас самовар поставлю.

По дороге выслушала от старушки одну из горестных историй, каких сейчас было так много.

Мира Давыдовна эвакуировалась из Киева вместе с дочерью и внучками. Сначала так и ехали большой семьёй: она, дочь и три внучки. Но на какой-то станции состав разбомбило, уцелевшие беженцы еле добрались до ближайшего села, куда следом за ними вошли немцы.

Хозяева двора, к которым попросилась семья, были хмурые, неразговорчивые. Они разрешили всем пятерым переспать в сарае. Но утром, когда выяснилось, что в село вошли немцы, они переполошились и стали гнать их со двора, выкрикивая обидные слова в адрес евреев, из-за которых теперь все могут погибнуть.

Деваться было некуда, и они уговорили хозяев подержать их в сарае до вечера, когда можно будет тайком поискать другое место. В благодарность дочь сняла с руки золотые часы. Хозяин послушал, не стоят ли, сунул их в карман и вроде успокоился. Под вечер бабушка повела Розу в туалет, стоявший в глубине двора. В это время к воротам подъехал фургон. Из него вышли два немца и хозяин двора. Он вывел из сарая мать Розы и двух девочек и сказал:

– Вот, ваши благородия, еврейки они, забирайте их!

– Иуде, иуде? – зловеще спрашивали пьяные немцы и подгоняли женщину с детьми к машине.

– Они и есть, – суетливо и подобострастно говорил хозяин. – А то ж не видно? А где же ещё двое? Та постойте ж, где же ещё две?

Но немцы его не понимали и были вполне довольны, что уже заполучили трёх евреек. Они отъехали, а хозяин всё бегал то в дом, то в сарай и кричал: «А где же ещё две?» Роза и бабушка, притаившись в нужнике, с ужасом смотрели через щели на то, что происходило во дворе. Странно, но хозяин не догадался заглянуть в туалет. Здесь бабушка и Роза отсиделись, пока хозяин не ушёл со двора, а потом тихо перебрались в стог сена, стоявший за сараем. Ночь провели, не зная своей дальнейшей участи. А на рассвете ту часть села, где они были, отбили наши части. Бабушка и Роза вновь влились в колонну беженцев, так и не сумев ничего узнать о матери с девочками. Они кочевали долго, пока не добрались до Северного Кавказа.